-- Вот мой ответ!

Вступая, перед тем, в престольную палату, Курбский повторил про себя благоразумное предостережение Бутурлина -- не раздражать царя, не перечить. Но теперь, когда грамота царевича Димитрия не только не возымела никакого успеха, но перед всей боярской думой подверглась такому поруганию, кровь хлынула ему в голову, и он вне себя крикнул:

-- Государь! Это тебе так не пройдет...

Он прибавил бы, пожалуй, еще много неподобающего, не укажи на него Годунов своим телохранителям:

-- Убрать его!

Те кинулись исполнить царскую волю. Курбский уже опомнился и без сопротивления отдался в их власть. Но тут, ко всеобщему изумлению, заговорил царевич Федор, этот безгласный в присутствии родителя, шестнадцатилетний отрок.

-- Царь-батюшка! Коли он забылся, так от тяжкой обиды за того, кем прислан...

И, наклонясь еще ближе к отцу, царевич стал ему что-то нашептывать, умоляюще сложив руки. Борьба оскорбленного величия и нежного родительского чувства продолжалась недолго: последнее взяло верх.

-- Оставьте его! -- приказал Борис рындам, а затем отнесся к Курбскому, -- на сей раз, князь, так и быть, тебе это не зачтется. Правду молвил царевич, что твоими устами говорил не ты сам, а приславший тебя. Его же вина, что прислал он ко мне не зрелого мужа, а молодчика, у коего, что на душе, то и на языке. Иди с миром, и да послужит тебе это вперед наукой.

Сознавая сам, что в своей обиде за царевича он хватил через край, Курбский, как провинившийся мальчик, потупил глаза в пол.

-- А ответной грамоты не будет? -- спросил он.

Годунов переглянулся опять со своим сыном и наследником и, вместо прямого отказа, отозвался неопределенно:

-- Первым делом отдохни от пути. Ведь в Москве у нас ты впервой?

-- Впервой, государь.

-- И на Иване Великом нашем еще не побывал?

-- Нет.

-- Так вот поднимись-ка туда: увидишь, какова наша Первопрестольная.

Прием, очевидно, был кончен. Курбский откланялся уставным поклоном и, не чуя ног под собой, выбрался вон.

Глава двенадцатая

МЕДВЕЖЬЯ ЯМА

-- Ну, князь Михайло Андреич, милостив же твой Бог! -- тихонько заметил Курбскому молодой Бутурлин, когда они спускались с Красного крыльца. -- Не вступись царевич, по тебе бы хоть панихиду служи. А что, и впрямь, не подняться ли нам сейчас на Ивана Великого?

-- А туда недалеко? -- спросил Курбский.

-- Да вон же он перед нами. Благо, мы раз в Кремле...

Не прошло десяти минут, как оба были уже на исполинской колокольне под самыми колоколами. На все четыре стороны открывался обширнейший кругозор. У Курбского просто глаза разбежались. Да! Отсюда, с высоты птичьего лета, Москва представлялась совсем иной, чем внизу, промеж домов и заборов. Все, что пряталось там за заборами, что заслонялось домами, раскинулось здесь воочию, как на ладони. Бесчисленным крышам и церковным куполам, среди опушенных инеем густых садов, конца-края не видать; только зубчатые каменные стены с башнями отделяют разные части города одну от другой, да Москва-река широкой лентой извивается, охватывая полукругом Стрелецкую слободу.

Долго любовался Курбский молча, пока не выразил своего чувства в одном слове:

-- Красота!

-- Не правда ли? -- оживленно подхватил его юный спутник. -- Не даром государю люб этот Иванов столп: ведь по его же, государеву, велению выстроена эта громада в голодные годы, чтобы бедному люду была работа. Да теперь-то что! Зима -- все в снегу. А вот посмотрел бы ты летом, когда все сады зелены, крыши красны, а золотые кресты да главы церковные на солнце как жар горят!

-- Церквей и то ведь -- считай -- не сосчитаешь, -- заметил Курбский, -- есть где помолиться православным!

-- Да ведь про Москву нашу так и слава идет, что церквей у нас сорок сороков. Будет ли столько -- кто их считал? А близко, надо быть*. Вот хоть бы тут в Кремле...

______________________

* По словам одного из бытописателей того времени (Олеаря), в Москве насчитывалось тогда до 2000 церквей, по словам же другого (Бера) -- даже до 3000. В то число по всему вероятию, входили и часовни.

И Бутурлин, войдя в свою роль проводника, начал перечислять кремлевские монастыри и соборы, с надлежащими комментариями, как например, что в Вознесенском монастыре погребаются царицы; а затем, кстати, указал и разные другие здания: дворы боярские (трех Годуновых: Симона, Димитрия и Григория, Мстиславского, Вельского, Шереметева, Сицкого, Клешнина), старый двор самого царя Бориса (того времени, когда он был еще правителем при царе Федоре), дворы: патриарший, оружейный и казенный (казнохранилище царево), посольский приказ, судебные приказы...

Между тем на вышке Ивана Великого, открытой всем ветрам, наших двух молодых собеседников зимнею стужей порядком-таки прохватило. У Курбского, давно закаленного против всякой непогоды, от морозной сиверки теперь только лицо разгорелось; словоохотливый же спутник его успел уже охрипнуть и в заключение раскашлялся.

-- Из-за меня ты, Андрей Васильич, чего доброго, еще простуду себе наживешь, -- сказал Курбский. -- Довольно мы тут нагляделись.

-- Одного я тебе только не показал, -- отвечал Бутурлин. -- Вон, видишь ли, на Москве-реке снежная горка, где народ толпится?

-- Вижу.

-- Так там у нас медвежья яма. На последней охоте у Шереметева захватили, вишь, живьем медведицу с медвежатами. Шереметев прислал их во дворец для царского стола; а государь, чтобы народ позабавить, велел соорудить для них на льду логово, да кругом его, вроде как бы горки, завалить снегом. Ну, народ туда так валом и валит.

-- Да ведь зимой медведи больше спят, -- не добудишься.

-- Медведица и то носу не кажет; в медвежатах же ее кровь молодая играет; а народ им еще покой не дает; и дразнит-то и бросает разное съестное. Знаешь что, князь: заедем-ка сейчас туда? Посмотришь тоже: потеха!

Курбский уже не возражал, и, спустившись с колокольни, они велели кучеру везти их на Москву-реку к медвежьей яме. Здесь, на вершине невысокого снежного холма, вокруг ямы, скучились живой стеной любопытные обоего пола. Но то были одни простолюдины, которые, при виде наших двух боярских сыновей, тотчас почтительно расступились. Так оба, без всякого затруднения, подошли к самому краю ямы, огороженной деревянными перилами. Тут Курбский к удивлению своему увидел в числе зрителей и своего казачка, Петруся Коваля.

-- Как ты сюда попал?

Петрусь раньше у него не отпросился и потому слегка смешался.

-- Уж очень много Биркинские люди наболтали мне про этих медвежат, -- поспешил он оправдаться, -- а я не чаял, что ты так скоро возвратишься из дворца... Не погневись, княже! Сейчас лечу домой...

-- Ладно, -- сказал Курбский. -- Раз ты уже здесь, так оставайся.

Притихшая было кругом толпа, видя такое благодушие молодого князя, пришла опять в движение и принялась кидать в яму кусочки хлеба. На дне ямы копошилось четверо медвежат. Стоя на задних лапах, с поднятой кверху мордой, каждый из них норовил поймать добычу налету. Но это редко кому из них удавалось: остальные трое отмахивали лапой кусок перед самым носом у счастливца, и тогда все четверо, сердито ворча, валились кубарями друг на друга, -- к немалому, конечно, удовольствию зрителей, разражавшихся всякий раз дружным хохотом.

Особенно забавлялась этим одна толстуха, судя по холеному лицу -- кровь с молоком, и по беличьей шубке -- из купчих. В руках у нее был целый каравай ситного хлеба, от которого она отламывала для медвежат кусочек за кусочком.

-- Да полно тебе, тетка, зря бросать-то! -- укорил ее сосед, тщедушный мужичонка в рваном тулупе. -- Дай взлезть которому-либо на колесо; ну, тогда и корми на здоровье: заработал.

Разумел же он колесо, утвержденное на вершине древесного ствола с обрубками ветвей, возвышавшегося из середины ямы до самых перил.

-- Так вот для тебя, вохляка, и полезут! -- окрысилась купчиха.

-- Для меня-то и полезут: старые знакомые.