-- Пане Тарло! На пару слов.

Он обернулся. Шут молчаливым жестом манит его за собой в другую комнату. Неужели этот скряга все-таки одумался и ему поверит?

-- Ну, что, Балцер, -- начал пан Тарло, покровительственно хлопая его по плечу. -- Видно, царевич отвалил вам за ваше "геройство" столько дукатов, что вам и девать их некуда. Но вперед говорю вам, что более ста на сто от меня и не ждите.

-- И тысячи на сто не возьму от ясновельможного пана: давно проучен.

-- Так для чего же вы меня звали? Шутить над собой, вы знаете, я никому не позволю!

-- Помилуйте! Кто же дерзнет шутить над благородным рыцарем? Но у меня есть одно средство раздобыть вам полный кошель дукатов и без всяких процентов. Отойдемте-ка в сторону, неравно кто услышит и воспользуется моей блестящей мыслью.

Они отошли в крайний угол комнаты, и шут, приподнявшись на цыпочки, приставил рот свой к самому уху пана Тарло.

-- Гм... -- промычал тот, выслушав таинственное предложение. -- Мысль, достойная черта!

-- Слишком много чести, пане, слишком много чести! -- отозвался Балцер Зидек, осклабляясь до ушей. -- Нашему брату, хоть чертенком быть -- и то спасибо. Ну, а вздернут на одну перекладину с самим чертом, так по крайней мере честь и почет.

-- Типун вам на язык! -- буркнул пан Тарло, гадливо морщась. -- Меня никто и пальцем не тронет!

-- Вот потому я и обратился к самому черту... то бишь, к ясновельможному пану. Угодно пану идти со мной?

-- Сейчас?

-- А то когда же? Надо ловить фортуну за чуб. Самое подходящее время. Теперь в целом лагере никому нет до нас дела.

-- А фонарь у вас припасен?

-- Еще бы! Только выбраться нам из дома надо врозь: вашей ясновельможности, по чину, -- с парадного крыльца, а вашему покорному рабу -- с черного.

С этими словами шут юркнул в заднюю дверь, ясновельможный же сообщник его направился к главному выходу. В передней пан Тарло не нашел даже нужным растолкать заснувшего на скамье слугу, сам снял с гвоздя свой меховой кунтуш и вышел в обширные сени или, точнее сказать, крытый переход, соединявший обе половины дома -- гетмана и царевича.

В это самое время стукнула противоположная дверь половины царевича. Не желая быть замеченным выходящим оттуда, пан Тарло отступил в темый угол под деревянной лестницей, которая вела наверх в светелку. Притаился он там очень кстати, потому что, при тусклом свете повешенного над лестницей ночника, разглядел теперь князя Курбского и пана Бучинского.

-- Вы к себе, пане? -- спросил Курбский, протягивая руку маленькому секретарю царевича.

-- Да, хочу окончить мой письменный доклад пану гетману о сегодняшнем деле, -- отвечал тот с подавленным вздохом. -- Какое зло ведь, как подумаешь этакая война! Я нарочно распорядился сосчитать число павших, чтобы знать пропорцию убыли у московитян и у нас. Наших пало всего на всего сто двадцать человек, а их -- четыре тысячи.

-- Но это ужасно! А раненых всех подобрали: и наших и их?

-- Всех едва ли. Поле битвы, как вы сами знаете, растянулось на много верст, а в три часа дня уже смерклось. Несколько раненых московитян сами приплелись в наш лазарет, и лекаря с фельдшерами до сей минуты, я полагаю, перевязывают раны. Я строго настрого приказал им не делать различия между нашими и московитянами: все мы ведь перед Богом те же люди!

-- Позвольте от души поблагодарить вас за это, пане! -- с теплотой проговорил Курбский. -- Вы назвали сейчас войну злом; да, она -- страшное зло, разжигает самые зверские страсти; но, вместе с тем, война учит нас оказывать другим братскую помощь, делить с другими опасность; на войне скрепляются узы дружбы и вообще исполняется учение Христово: "Люби ближнего как самого себя". Я сейчас загляну в лазарет...

-- Загляните, князь; сердечное участие ободряет больных. Я, к сожалению, не имею пока времени идти с вами. Желаю вам доброй ночи.

-- Доброй ночи, милый пане.

Деревянная лестница над головой пана Тарло заскрипела под ногами пана Бучинского, занимавшего наверху светелку.

-- Тоже поляк! -- злобно пробормотал про себя пан Тарло, выжидая, пока и шаги Курбского замолкнут на крыльце.

Тогда он осторожно выбрался из своей засады и спустился с крыльца на двор.

Хутор, в котором, как уже сказано, помещалась "гетманская квартира", был окружен большим фруктовым садом. Сквозь безлиственные, но опушенные инеем деревья этого сада отдаленный отсвет войсковых костров едва ли достигал до хутора там и сям слабыми бликами. Но очищенная от снега площадка перед крыльцом лежала так открыто под лучами освещенных гетманских окон, что пан Тарло предпочел свернуть в противоположную сторону. Пробираясь тут вдоль затемненной половины царевича, где за спущенными занавесями светились только два окна, он на минуту остановился. Между занавесями оставалась свободная полоска, в которую можно было разглядеть сидящего за письменным столом царевича. Перед ним были разложены бумаги; но он. облокотись на стол, закрыл глаза ладонью, точно в тяжелом раздумье.

-- Да, ваше царское величество, призадумаешься тут! -- усмехнулся про себя пан Тарло. -- Своих же москалей уложить четыре тысячи, -- покорно благодарю! Думайте, думайте; может, что-нибудь и придумаете, а мы тем временем будем вашими руками жар загребать.

И, иронически кивнув, как бы на прощанье, головой, он продолжал свой путь за угол сада, где его поджидал его достойный сообщник.

Глава четвертая

В ЦАРСТВЕ СМЕРТИ

Между тем Курбский входил уже в большой деревянный балаган полевого лазарета. Перевязка раненых была только что окончена. Старший лекарь в белом фартуке, забрызганном кровью, с засученными до локтей рукавами стоял перед лоханью и мыл свои окровавленные руки. Когда Курбский подошел к лекарю и поздоровался, тот обернулся к нему измученным и красным, как из бани лицом, на котором блестели крупные капли пота.

-- А, ясновельможный князь! Из всего офицерства вы здесь первый. Никто до сих пор ведь и не полюбопытствовал. Задали же вы нам работу!

Курбский огляделся в просторном бараке, слабо освещенном одной лишь стенной масляной лампой над операционным столом. Больные лежали на соломе вповалку, почти вплотную один около другого; счетом их было, однако, едва ли более пятидесяти.

-- А я думал, что их куда больше, -- заметил Курбский.

-- И то чуть ли не половина москалей, -- проворчал лекарь. -- Уж этот мне пан Бучинский! Принимай и чужих, когда своих не оберешься. Спасибо еще донским казакам, да и нашим бравым ратникам, что добавили павших.

-- И вы, пане лекарь, одобряете эту жестокость, вы, который должны служить для других примером милосердия! -- возмутился Курбский.

-- Тише, тише, князь; вы забываете, что больным это слышать не годится. Но сами согласитесь: коли кто ранен насмерть, не лучше ли сразу прекратить его мученья?

-- На все воля Божья, пан лекарь, -- отозвался кто-то строгим голосом по-русски из глубины барака.

Курбскому голос показался как будто знакомым, и он, пройдя несколько шагов, отыскал говорившего: глаза его встретились с устремленными на него печальными глазами раненого, который оказался из числа ратников собственной хоругви царевича.

-- Это ты, Веревкин? -- сказал Курбский. -- Тебя куда ранило?

-- Да в голень, ваша честь, шальной пулей. И то ведь, признаться: стоишь этак в дыму, ничегошенько-таки перед собой не видишь; слышишь только, как жужжат они, проклятые, вкруг тебя, словно пчелы на пасеке весной; ну, и сам палишь тоже зря, не целясь; забиваешь, знай, шомполом заряд, подсыпаешь пороху на полку, да пли. Виноватого пуля все равно отыщет.

-- А кости у тебя не тронуло?

-- Как лучину расщепило. Ну, а дровосек этот вон всю ногу пониже колена пилой своей отпилил... Ой, батюшки, как ноет-то! хуже зуба...

-- Не любишь? -- с горькой шутливостью заметил лежавший рядом молодчик. -- Ведь вон и его милость, видишь, тоже попортило, а ничего, не жалобится по-бабьи.