-- Эх вы, каменники-горе! -- перекричал он всех. -- Забыли, знать, стародавний завет наш: делить дуван по совести, по-божески?

-- По совести, по-божески! -- передразнил его Бардадым, который, благодаря своей телесной силе, захватил из "дувана" львиную долю. -- Ноне, брат Жигуля, у каменников нет ни совести, ни Бога.

Против этого, однако, запротестовали хором все остальные каменники и пристали к Жигуле, чтобы тот объяснил им, какой это такой "божеский" дележ.

-- А вот такой, -- отвечал Жигуля, -- простого прохожего, бывало, и пальцем не тронем: что за корысть? "Иди себе, миленький, с Богом!" Убогому же странничку сунем в руку еще алтын денег, положим в котомку краюху хлеба: "Помолись, мол, святым угодникам за нас, грешных!" Зато как подвернется раз толстосум-купчина, с товарами заморскими, либо вельможный пан, так его, голубчика, облупим, как липку! Ежели же поведет себя смирненько, не станет перечить, так и царапинки ему не причиним, не токмо крови не пустим, угостим еще на прощанье, чем Бог послал; только заклятье возьмем перед святой иконой -- держать язык за зубами.

-- А с дуваном-то как же? -- спросил один из слушателей.

-- Погоди, о том сейчас речь пойдет. Добычу, кому бы ни досталась, на общий стол. Все по ряду, по чину. Богу свечку затеплим, вкупе образу помолимся... А у вас тут, поди, ни свечки, ни образа и в помине нет?

Рассказчик окинул пещеру до самых темных углов внимательным взглядом.

-- Нет, нет, еще не обзавелись... -- не то смущенно, не то сердито пробурчал Бардадым. -- Ну, а далей что же?

-- Далей уже набольший -- атаман, есаул ли, буде атамана нет на месте, зачинал дележ: первую долю -- на церковь Божию (потому, кому болей грехов замаливать, как не нашему брату); другую долю -- на прогулы; а третью уж -- в дележку, всякому по заслугам в деле.

-- И все оставались довольны? -- спросил опять кто-то.

-- Все до единого. Всяк знал же, что делено по совести.

-- А что, паны-молодцы, не дать ли нам Жигуле поделить наш дуван тоже по совести, по-божески?

Предложение нашло общее сочувствие. Сам есаул Бардадым, из уважения ли к своему почтенному предместнику или в предвидении неуспеха возражения, не промолвился ни словом.

-- Спасибо вам, детки! Останетесь довольны, -- сказал Яким-Жигуля, низко кланяясь на все стороны; затем с таким же поклоном обернулся к Курбскому, который, расположившись вместе с Данилой и Гришу-ком в стороне на звериных шкурах, был молчаливым свидетелем совещания разбойников. -- Ну-ка, ваша милость, не обессудь, коли тебя трошки побеспокоим. Одежи на тебе мы не тронем, не бойся! Как же тебе, князю вельможному и посланцу царевича московского, явиться перед раду запорожскую голяком, либо в обносках? По платью встречают, по уму провожают. Да и шашки твоей и пистолей, кинжала покуда не поделим. Сложите-ка, детки, в сторонку. Может, царевич даст нам за них еще лишний выкуп. Но вот что у тебя, княже, в кошеле, то и царевичу твоему неведомо, -- прибавил с усмешкой старик. -- Занятно бы туда заглянуть! Где его у тебя искать велишь? Кажись, за пазухой.

И, не выжидая ответа, он залез уже рукой за пазуху Курбскому. Значительная часть денег была спрятана у того на теле в особом поясе, который снаружи нельзя было даже нащупать: на текущие же расходы он имел еще почти полный кошелек, который, действительно, хранился у него на груди во внутреннем кармане кунтуша.

-- То-то я еще в обители заприметил, как твоя милость нищую братию оделял! -- с той же самодовольной усмешкой продолжал старый разбойник, высыпая на стол из кошелька Курбского целую груду золота и серебра. -- Эге! Да тут на всех нас хватит.

-- Особливо, когда ты прибавишь еще казну твоего панича! -- не без колкости подхватил Бардадым, который, по-видимому, не мог простить своему сопернику общее доверие к нему шайки. -- Али себе все оставишь?

-- Зачем себе, -- отвечал Жигуля, доставая из голенища своего сапога затасканную мошну и вытрясая из нее точно также на стол все содержимое: несколько золотых, серебряных и медных монет. -- Ну, а теперь, Данилушко, твой черед. Где казна у запорожца, и спрашивать нечего. Ну, ну, не брыкайся, друже милый: ведь у нас где лаской, а где и таской.

[]

Локти у запорожца были скручены за спину; рот у него был заткнут тряпкой, завязанной еще для верности узлом за затылок: ни руками, ни языком он владеть не мог. Насколько это его возмущало, видно было по его лицу: все оно побагровело, жилы на лбу налились, глазные яблоки готовы были выскочить из головы. Но ноги у него были свободны, и одной из них удалось ему нанести наклонившемуся над ним Якиму такой удар в живот, что старик отшатнулся и скрючился от боли.

-- Ох, сатана! Чтоб те на Страшный Суд не встать! Подите-ка сюда, детки, стреножьте его покрепче, чтобы не брыкался.

"Детки" не замедлили исполнить приказание старого есаула, а кстати в усердии своем "стреножили" и двух других пленников. Без затруднения достав теперь из шаровар Данилы горсточку мелкого серебра да медяков, Жигуля приобщил их к общей массе, подлежавшей разделу.

-- Ну, а теперя, детки, доложите-ка мне толком один за одним, чем кто отличился в этом деле.

И стали те по очереди докладывать, перебивая и поправляя друг друга. Все они сбились в кучу около низкого стола; поэтому Курбскому из его угла не было хорошенько видно, что там происходило. Но он слышал как весь допрос, так потом и распоряжения Жигули при самом дележе: часть денег была отделена на церковь Божию, другая -- на прогул, а остаток уже, вместе с пожитками Курбского и Гришука, был распределен между удалыми молодцами по соразмерности их заслуг.

-- Ну, что, детки, довольны ли вы моей дележкой? -- в заключение спросил старик.

-- Много довольны! Спасибо, дидусю! -- раздался хор голосов.

-- А довольны, так пора и за почестен пир. Эй вы, кухари! Скоро ль у вас брашно-то?

-- Зараз, батьку; не успеет стриженая девка косы заплести.

Глава одиннадцатая

КАК ПИРОВАЛИ КАМЕННИКИ

В ожидании "брашна" вся удалая шайка расположилась на каменном, усыпанном песком полу вкруг низкого стола: кто на корточках, кто и врастяжку на животе, подпершись локтями и попыхивая "люльку".

-- Ахти! а про честных гостей-то мы и забыли! -- спохватился тут Яким-Жигуля. -- Дайте им места, детки.

Те послушно раздвинулись и потеснились.

-- Неужто, князь Михайло Андреевич, ты станешь кушать за одним столом с душегубами? -- шепотом спросил Курбского Гришук.

-- Ни за что! -- был решительный ответ.

-- И я тоже.

Но когда Яким повернулся к ним лицом и пригласил их не побрезговать, чем Бог послал, Курбскому показалось, что тот украдкой подмигнул ему, как бы убеждая не упорствовать.

"А что, как он только притворяется, чтобы тем вернее спасти нас?" -- мелькнуло в голове Курбского, и он отозвался вслух:

-- Да ведь у нас ноги связаны.

-- Так ты все же будешь кушать с ними? -- удивился Гришук.

Курбский пожал плечами.

-- От хлеба-соли не отказываются.

-- Да и голод не тетка, -- подхватил Яким, -- а идти твоей милости даже не для чего: на салазках подвезем. А нут-ка, детки.

Суровым каменникам грубая шутка пришлась по душе: несколько человек разом вскочили на ноги и со смехом подвезли всех троих на звериных шкурах к столу. Бардадым, чтобы поддержать свою власть над подчиненными, чересчур уж охотно слушавшимися старого есаула, отдал им в свою очередь приказ развязать пленникам на время еды руки, а Даниле и едало, причем, однако, предостерег запорожца, что бы тот не смел уже "брехать".

Первое блюдо состояло из борща, подданного кухарями в огромной деревянной чашке. Вооружившись деревянными же ложками, и хозяева, и гости принялись взапуски хлебать любимую национальную похлебку. По временам только тот или другой из разбойников вешал свою ложку на край чашки, чтобы перевести дух и зачерпнуть себе в кружку серебряным ковшом "горилки" из серебряной же, ведра в полтора, ендовы, как и ковш, очевидно, не купленной на рынке. Данило следовал примеру хозяев; Курбский же и Гришук довольствовались медом, который был подан им после отказа их от "зелена вина". Когда появилось на столе второе и последнее блюдо -- верченое (жареное на вертеле) мясо, ендова с горилкой была опорожнена уже наполовину, и разгоряченные лица, невоздержанные речи и пьяный смех всех членов удалой ватаги наглядно свидетельствовали если не о доброкачественности, то о крепости хмельного напитка. Всех громче и разговорчивее был Яким-Жигуля. Он был неистощим в россказнях о былых подвигах гайдамачьих, из которых особенно понравился слушателям следующий: