-- А скольких людей они сами живота уже решили! Не чини мне только помехи; я один с ними управлюсь.

-- Нет, Данило; нам они оставили жизнь, и мы на них волоска не тронем. Недаром отец Серапион предрекал мне, что ты еще натворишь мне бед!

-- Прости, государь, по простоте слова молвилось. Из твоей воли я не выйду. Они и без нас, я чай, до палачовых рук дойдут. А за оружием-то все же вернуться надыть...

Но тут вступился в дело старик Яким:

-- Нет, братику, теперя и я тебя не пущу! Кто тебя ведает, что у тебя на уме!

-- Да дерзну ли я без своего господина? Я трясусь за ним как хвост за бараном.

-- Заговаривай зубы! Мы с Бардадымом побратались, я поклялся перед Богом не выдавать его с товарищами -- и не выдам.

-- А коней-то все-таки уведешь у них? -- сердито усмехнулся Данило.

-- За коней мы рассчитались дуваном. Ну, а теперя ступайте-ка все за мной.

Несмотря на почти непроглядный мрак, старый каменник шел по отлогому скату лесистой балки совершенно уверенно. Вскоре они очутились перед входом в другую пещеру, из глубины которой донеслось еще явственнее то же призывное ржанье.

-- Ты, Данило, иди-ка со мной, -- сказал старик, а вы, паничи, обождите тут.

Немного погодя, оба вывели из пещеры трех оседланных коней.

-- Да ведь нас четверо? -- заметил Курбский.

-- Трое вас, -- отвечал Яким с тяжелым вздохом. -- Я не еду.

-- Боже ты, Боже мой! -- вскричал Гришук. -- Клятва тебя держит?

-- Клятва, да. Знать, такое уж мне предопределение вышло.

-- Но ведь клялся ты разбойнику...

-- А я чем же лучше? Свой своему поневоле брат. О себе же, касатик мой, не полошайся: князь Михайло Андреевич не откажет доставить тебя до места.

-- Но ведь ты знаешь, Яким... коли пойдет в огласку...

-- Знаю, радость моя, все знаю, что ты хочешь сказать. Но я сейчас вот поверил все Даниле...

-- И тайна твоя в груди у меня, что искра в кремне, -- подтвердил запорожец.

-- Но ты, Яким, остаешься здесь на верную смерть...

-- От смерти, миленький мой, не спрячешься, -- отвечал со вздохом дядька. -- А может, Господь еще и помилует: ведь я же не убег с вами, а яко бы сплю теперича с ними в непробудном хмелю. Почем мне знать, как вы трое вызволили друг дружку, как раздобыли коней? Выведу я вас сейчас на большую дорогу -- и с Богом!

Говоря так, Яким подсадил своего панича в седло, взял коня его под уздцы и пошел вперед. И вот они в открытой степи.

-- Отсель, Данило, дорогу по звездам ты и сам найдешь? -- спросил Яким.

-- Еще бы не найти! -- был ответ.

-- А ты, княже, как пойдешь обратно из Сечи, не завернешь ли опять в Самарскую пустынь?

-- Коли будет время, -- отвечал Курбский. -- Хотелось бы повидать еще раз отца Серапиона...

-- Ну вот. Так от него, может, и оружие свое получишь: к нему прямо вышлю, буде Господу угодно будет еще дни мои продлить. Ну, а теперича храни вас всех Бог!

Он наскоро приложился к руке своего панича, и тот почувствовал на руке своей горячую слезу. Тут бедный мальчик не выдержал и с седла обнял за шею дядьку.

-- Ну, полно, не махонькой ведь! -- говорил растроганный старик, насильно отрываясь. -- Авось, еще и свидимся... Прощай, княже! Прощай, Данило! Не забывай обещанья-то... Да коней, чур, не пускайте вскачь, чтобы паничу моему больного плеча не растрясло...

-- Яким! Погоди еще, послушай... -- в отчаяньи крикнул Гришук вслед уходящему.

Но тот уже не слышал, или не хотел слышать, и пропал в темноте ночи.

Глава тринадцатая

"ПУГУ! ПУГУ!"

Утреннее солнце сияло уже на небе, а наши три путника ни разу еще не сходили с коней. Пока заря не рассеяла сумрака безлунной ночи, движение их немало замедлялось пересекавшими степь извилистыми балками и выбалками, речками и речонками. Но и теперь им приходилось ехать только мелкою рысью, а то и шажком, так как недавно лишь сросшаяся ключица Гришука не выносила сильных толчков. Настроение же мальчика, несмотря на бессонную ночь и разлуку со стариком-дядькой, с первыми лучами дня разом переменилось. Как будто робея сам заговаривать с Курбским, он обращался с разными вопросами к Даниле и заливался звонким смехом над его, по большей части, шутливыми ответами. Так, спросил он запорожца, отчего у него одна только правая шпора.

-- А на что мне другая? -- отвечал Данило. -- Как пришпорю коня в правый бок, так левый все равно бежит рядом.

-- А нагайка у тебя для чего? -- продолжал, смеясь, допытывать Грищук.

-- Нагайка-то? Чтобы конь мой не думал, что не одни птицы по воздуху летают.

И в доказательство он нагайкой заставил своего коня сделать такой воздушный прыжок, что сам едва не вылетел из седла.

А солнце поднималось все выше и выше; становилось жарко.

-- Хоть бы водицы испить! -- вздохнул Гришук.

-- А что, Данило, -- сказал Курбский, -- погони, верно уже не будет? Можно бы сделать и привал.

-- Можно и должно! -- согласился Данило. -- В животе у меня самого словно на колесах ездят. Пропустили мы, жалко, два, а то три зимовника. Но вот никак опять один.

В самом деле, в отдалении, над зеленым ковром степи показалась небольшая землянка. Данило вонзил единственную шпору в бок заморенного коня, подскакал к окружавшему землянку плетню и издал условный запорожский клич:

-- Пугу! Пугу!

[]

Обычного отклика, однако, не последовало. Запорожец повторил крик, -- то же молчание.

-- Хозяин, знать, в отлучности, -- сказал он, оборачиваясь к подъехавшим спутникам. -- Обойдемся и так: у доброго хозяина все найдется в доме.

-- Но как же нам брать без спросу? -- заметил Курбский, сходя с коня, меж тем как слуга снимал с седла мальчика.

-- Без спросу? -- усмехнулся Данило. -- На то и дверь настежь оставляется, а на столе страва: кто заедет, -- вари сам себе обед. Таков уж свычай запорожский.

И точно: при входе в низенькую землянку наши спутники нашли на столе пшено и малороссийское сало, а на лавке целый мешок с бураками. Пока Данило разводил на очаге огонь. Гришук сбегал с ведром к колодцу за водой, а потом стал помогать запорожцу готовить полдник. Курбский не мог надивиться той сноровке, с какой хлопчик чистил ножом бураки и месил пшено, точно то было для него совсем привычное дело. А тут он надумал еще поучать запорожца, как варить похлебку, и тот (дело дивное) беспрекословно делал по указанному.

-- Тебе и книги в руки, -- говорил Данило и, украдкой покосившись на Курбского, прибавил еще шепотом что-то такое, от чего Гришук смущенно рассмеялся и весь зарделся.

Та же мысль, что и накануне, шевельнулась снова в голове у Курбского, но он поспешил ее отогнать.

Полдник был неприхотливым, но голод, как известно, лучший повар: все трое ели с одинаковым аппетитом, а двое младших с неменьшим удовольствием пили ключевую колодезную воду. Не совсем доволен хозяином остался один Данило, зачем тот не озаботился также каким-нибудь более крепким пойлом.

-- Ну, да Господь с ним! -- сказал он. -- У Богдана Карнауха ужо наверстаем.

-- А кто этот Карнаух? -- спросил Курбский. -- Приятель твой по Сечи?

-- Приятель, точно. Человек обстоятельный: дом -- полная чаша.

-- Так в Сечи он бывает, значит, только наездом?

-- И наездом не бывает. Женатый казак -- отрезанный ломоть. Как обзавелся своим хуторком, так и засел как Адам в раю, никаким калачом его оттоль не выманишь.

Недаром Данило назвал жилье своего приятеля раем: когда они часа через два добрались туда, Курбский невольно задержал коня и залюбовался. Живописно раскинувшись на пологом скате балки, хуторок утопал в плодовом саду; сквозь свежую зелень кое-где лишь на солнце ярко белели вымазанные известью стены, а над соломенной крышей чернели деревянные дымари с разными крышками.

-- Пугу! Пугу! -- раздался снова оклик Данилы.

-- Пугу? Пугу? -- донесся вопросительно в ответ из глубины сада густой мужской голос.