Наблюдательный панич, набравшись опять смелости, не отставал с расспросами, и болтливый по природе запорожец охотно удовлетворял его любознательность. Старик Яким же и Курбский, сидевшие посередине лодки друг против друга, оба молчали, погруженные в раздумье.

-- Яким и всегда-то больше молчит, -- тихонько заметил Гришук Даниле. -- Но что с твоим князем, скажи? По родным, что ли, взгрустнулося?

-- Есть ли у него еще где родные -- сказать тебе не умею. Но что у него есть зазноба сердечная, краля писаная, -- это верно. Диво ль, что молодцу по суженой взгрустнется!

Смуглые щеки миловидного мальчика залило огненным румянцем, черные брови его сумрачно сдвинулись.

-- Но на руке его нет колечка, -- отрывисто пролепетал он, -- значит, он с нею еще не сосватан?

-- Эх, ты, глупыш, глупыш милесенький! Меняйся кольцами, не меняйся, -- от суженой, как от смерти, не отчураешься, не спрячешься.

-- Так он бежал от нее? Где она теперь, да из каких? Боярышня тоже московская?

-- Ишь ты, прыткий какой вопросами, что горохом, засыпал. Много будешь знать -- состаришься.

-- Ну, скажи, пожалуй, Данилушка, скажи!

-- Спроси его сам: авось, скажет.

-- Чтобы я его спросил? Что еще выдумал!

-- Да и спрашивать не к чему: что в сердце глубоко от себя самого хоронишь, о том никому не промолвишься, особенно мальчуге, у коего и молоко на губах не обсохло.

Безбородый молокосос обиженно надул губы, но в это время лодку подхватило опять стремительным потоком и втянуло во второй порог, Сурский. Этот падает всего двумя "лавами", поэтому Гришук не успел даже ахнуть, как порог был уже за спиною.

-- И вот уж не жутко! -- захрабрился он.

-- Покуда-то что!.. -- пробормотал запорожец с озабоченным видом. -- Дал бы Бог только миновать Ненасытец...

-- А тот разве очень уж ненасытен?

-- И-и! Сколько душ христианских на нем сгибло, -- и не перечесть. По всему берегу могила у могилы. Зовут его тоже Дидом, затем, что он всем порогам дед, только дед куда лютый. Как попадешь к нему в Пекло, так пиши пропало: "Попавсь у Пекло, буде тоби и холодно, и тепло".

-- И сейчас вот он и будет, этот Ненасытец?

-- Нет, теперь пойдут еще два других порога: Лоханский и Звонецкий; а там уж он сам -- пятый. Смеяться тогда забудешь!

Мальчику и то было уже не до смеху: их помчало Лоханским порогом. Только когда они с двухаршинной высоты благополучно соскользнули опять на спокойный плес, он перевел дух. Здесь Данило обратил его внимание на две огромные каменные глыбы:

-- Вот и камни-Богатыри. Сошлись здесь однажды на смертный бой два богатыря: турка и русский. Да чем даром кровь им лить, порешили меж собой на том, что кто камень через реку перебросит, тому и владеть всей речною округой. Размахнулся турка с левого берега на правый, да неладно: не докинул. Размахнулся русский с правого берега -- как раз на левый угодил. Так-то вот с тех пор и лежат те камни-Богатыри: русский на сухом берегу, а турецкий в воде. Только турку и видели!

От Лоханского порога до Звонецкого целых семь верст.

Перед Звонцем подвижная картина бушующей воды оживлялась еще бесчисленными крячками, низко перепархивающими с камня на камень и мелькавшими на солнце своими белыми крылышками. Впечатлительный мальчик забыл уже о Ненасытце и крикнул Курбскому, перекрикивая шум воды:

-- Смотри-ка, княже, смотри, сколько крячек! Вот бы выпалить в середку!

-- Одной пулей? -- улыбнулся в ответ Курбский. Гришук покраснел.

-- А что ж, и одной пулей можно уложить их десяток!

-- Попытайся.

И Курбский подал ему свое немецкое ружье.

-- А ты думаешь, я не умею стрелять? -- вскинулся мальчик, еще более вспыхнув, и принял ружье.

В это самое время с ближайшей гранитной глыбы поднялась на воздух громадная птица.

-- Орел, орел! -- заликовал Гришук и взвел курок. Данило схватил мальчика за руку и насильно отнял у него ружье.

-- Упаси Бог! Нешто можно на порогах трогать царя птиц?

Борьбы между ними почти не было; но лодка была уже выведена из равновесия, наскочила на подводную скалу и, подброшенная следующею волной, поднялась дыбом. Опытные гребцы, точно предвидя подобный случай, разом оттолкнулись веслами. Хотя нос лодки благодаря этому опять и опустился, но сама она уклонилась уже в сторону от узкого фарватера и с треском села на подводный камень.

Один из гребцов не спеша снял с плеч свитку, разулся и полез в воду. Оттого ли, что вода доходила ему выше пояса, и от быстрого течения ноги его не находили твердой опоры; оттого ли, что киль лодки врезался меж подводных камней, -- но все усилия гребца привели только к тому, что лодка повернулась боком. Сидевших в ней стало качать, как в бурю на море, и беспрестанно еще обдавать с головы до ног пенистыми брызгами.

Пришлось и второму гребцу спуститься в воду на помощь товарищу. Не мало времени провозились они так, пока не сняли лодки с мели. Яким не переставал брюзжать на обоих; Данило ему вторил; но за неумолкаемым шумом порога слова их почти нельзя было разобрать. Зато, когда оба гребца влезли обратно в лодку, и ее вынесло снова из пучины в полую, тихую воду, те принялись наперерыв отчитывать "лодарей", которые с умыслом-де гребли неровно, чтобы сесть на "скелю", а как сели, так нарочно загомозилися.

-- Ну, ладно, будет! -- сказал Курбский. -- Какой же у них был расчет?

-- А такой, значит, расчет, -- отвечал Яким, -- чтоб нам не нагнать тех рыбаков.

-- Твоя милость не видел разве, -- подхватил Данило, -- как один толкал лодку в одну сторону, а другой в другую?

Оба гребца до сих пор угрюмо молчали. Тут один из них не выдержал и напустился на Данилу, что тот не умеет править рулем, а другой добавил, что виноват панич, что хотел стрелять орла.

-- Ну вже так! Мы же и виноваты! -- вскричал запорожец. -- Но наперед говорю вам, любезные: коли что стрясется над нами, так и вам несдобровать, не будь я Данило Дударь!

Глава девятая

У "ДИДА" В "ПЕКЛЕ"

Наступило общее молчание. Впереди был Ненасытец, порог из порогов, и никому не было уже до перекоров. Первые четыре версты от Звонца река постепенно расширяется до двух верст с лишком и течет поэтому медленно, ровно, будто собираясь с силами. Но на пятой версте ее путь заграждается сперва одним большим островом, потом другим, и в стесненном русле она вдруг ускоряет свой бег. Еще за целые две версты до Ненасытца явственно доносится глухой гул низвергающихся вод. Гул этот становился все громче и грознее, и вот сейчас должен был настать роковой миг. Смерть чудилась каждому, невидимо витала над ними.

-- Прощай, Михайло Андреевич! Прощай, милый, паничу, и ты, старче, и вы, братове! Не поминайте лихом, коли горячим словом обидел! -- расчувствовался Данило и, сняв шапку, стал истово креститься.

За ним и все другие начали прощаться меж собой и, обнажив головы, творить про себя молитву.

Гребцы, снявшие свитки и сапоги еще на Звонецком пороге, так и не оделись, не обулись снова, а завернули свои вещи в один общий узелок. Когда же тут лодка стала огибать выдающийся мыс острова, один из гребцов нагнулся зачем-то под свое сиденье и вдруг швырнул с размаху узелок с вещами в прибрежные кусты.

-- Ты что это, вражий сын, а? -- гаркнул Данило.

Вместо ответа, оба гребца бросили в воду свои весла, и каждый с своей стороны прыгнул вслед, чтобы поплыть к острову, тогда как оставшихся в лодке несло далее со стремительной быстротой. Между тем из днища лодки хлынула вода и стала заливать лодку; очевидно, тот гребец, что наклонился сейчас под свое сиденье, вынул из днища втулку.

Данило разразился, разумеется, самой невозможной бранью, но как рулевой, был прикован к своему месту. Старик Яким, не тратя лишних слов, заткнул своей собственной шапкой, насколько мог, дыру, из которой била вода; Курбский же и Гришук не смели даже пошевельнуться, потому что без весел помочь делу все равно не могли, а всякое движение их, напротив, могло бы оказаться для всех гибельным. Оставалось положиться на искусство рулевого да милость Божью!