Единственный сын супругов Гродзицких, девятнадцатилетний Янек, погиб во время Варшавского восстания при попытке повстанцев отбить обороняемый немцами телефонный узел. Тяжело раненного, его не успели донести до ближайшего санитарного пункта. Он умер по дороге и был похоронен в одном из дворов на Мазовецкой улице. Гродзицкие, люди уже немолодые — ему, учителю истории в гимназии, было под шестьдесят, ей — за пятьдесят, — жили в Мокотове и о смерти сына узнали с большим опозданием. Весть эту принес им один из друзей Янека, свидетель его гибели; будучи связным, он пробрался каналами из центра в Мокотов. А вскоре после этого густо населенный дом, в котором жили Гродзицкие, был разрушен бомбой. Уцелели лишь немногие из его обитателей, в том числе и Гродзицкие, хотя, узнав о смерти Янека, они потеряли всякий интерес к жизни.

То были последние дни обороны Мокотова. Атаки немцев на этот жилой район становились все яростней. Мокотов бомбили с воздуха, его обстреливала тяжелая артиллерия, гранатометы, минометы. После капитуляции Мокотова Гродзицкие, в числе прочих варшавян, попали в распределительный лагерь в Прушкове. А оттуда, с большим эшелоном, были вывезены в один из лагерей для гражданского населения на территории Саксонии. Там провели они осень и зиму сорок четвертого — сорок пятого года. Только весна принесла им свободу. К тому времени, когда наступавшая Красная Армия достигла границ Саксонии, немцы не успели еще провести полную эвакуацию неисчислимых своих лагерей. Правда, погнали на запад тысячи заключенных, многие из которых погибли в пути в самый канун освобождения. И вот наступил день, когда в лагерь, где находились Гродзицкие, перед тем в панике оставленный эсэсовцами, внезапно вошла головная колонна советских танков.

А вскоре, собравшись с силами, Гродзицкие, несмотря на большие трудности с транспортом, решили вернуться на родину, в Варшаву. Никто, правда, не ждал их там. Никаких планов на будущее у них пока не было. Они хотели найти могилу Янека и перенести прах сына на кладбище.

Пешком, иногда на случайных воинских повозках, а кому повезло и на грузовиках, возвращалось в ту пору из лагерей и с принудительных работ в рейхе множество поляков. А навстречу им на запад двигались к себе на родину вывезенные на восток французы, бельгийцы, итальянцы, голландцы. У самой польской границы встречались большие группы направлявшихся домой чехов. Начиналось великое переселение народов, которое длилось потом долгие месяцы. Шоссе забиты были войском, гражданскими людьми и освобожденными из лагерей военнопленными. Дальше на запад был еще фронт, шли последние бои, но здесь, на освобожденных землях, средь разбитых дорог, уничтоженных городов и сожженных деревень, в разноязычных людских толпах, под неумолчный — днем и ночью — лязг танков и грохот автомашин, уже чувствовалось с приходом той памятной и долгожданной весны дуновение свободы. Однако же многим людям, как и Гродзицким, не к кому было возвращаться на родину.

Пережив немало тяжелых дней, Гродзицкие добрались до Варшавы. Был как раз конец мая. Война окончилась! Краковский поезд, которым они ехали, прибыл в Варшаву со значительным опозданием — не ранним утром, а после полудня. Пока Гродзицкие с дальнего вокзала Варшава Западная добирались до центра, начало уже смеркаться, хотя день был весенний, длинный.

Погода стояла теплая и мягкая. Толпа приезжих, торопившихся с вокзала в город, быстро обогнала Гродзицких. Сперва пани Гелена старалась поспевать за другими, надеясь еще засветло попасть на Мазовецкую и отыскать там могилу Янека. Однако, когда она прибавляла шагу, пан Адам отставал. Уже в поезде он почувствовал себя плохо, дорога вконец его вымотала, и теперь он едва плелся, сгорбившись под рюкзаком.

В какой-то момент пани Гелена остановилась и, обождав мужа, сказала ему с оттенком раздражения:

— Если мы будем идти таким черепашьим шагом…

Меж тем длинная улица Груецкая опустела и затихла. Загрохочет крестьянская телега, проедет военный грузовик, и снова — мертвая тишина безлюдья. В этом районе города, на Охоте, жизнь еще не пробудилась. Временами со стороны пустырей задувал ветер, и тогда меж руин вздымалась густая, серо-желтая пыль. В этой темной мгле кружили белые перья, колыхались обгорелые клочья бумаги. Охота, куда ни кинешь взгляд, разрушена и сожжена была до основания. Пожарища чернели по обе стороны улицы, а над ними простиралось весеннее, нежно-голубое небо. Между погнутыми фонарями свисали клубки трамвайных проводов, на разбитых тротуарах потрескивало стекло.

На средине Груецкой пана Адама настигла вдруг режущая боль в желудке. Уже не первый день донимали его такого рода острые, хотя и короткие боли. Скорчась, с посеревшим лицом, он едва дотащился до ближайшей подворотни. Как и повсюду здесь, пустоту ее обрамляли обгоревшие стены. Подворотня была мрачная, сплошь в обломках, но дальше, за нею, светлел дворик.

— Сел бы ты лучше во дворе, — посоветовала пани Гелена.

Гродзицкий усилием воли заставил себя пройти еще несколько шагов. Едва оказавшись во дворе, он бессильно опустился вместе с рюкзаком на ближайшую груду кирпича. Свесил голову, закрыл глаза, застыл.

Пани Гелена немного постояла возле него, потом тоже села. В платке, покрывавшем голову, в черном, насквозь пропыленном пальто с потертым меховым воротником, в парусиновых, сильно разношенных, стоптанных туфлях и с узлом на спине, она выглядела много старше своих лет. Из-под платка выбились седые пряди. Она машинально поправила их, сунула под платок.

Двор был затишный. Меж развалин кое-где зеленела свежая трава. На обгорелых стенах ярко горел закат. С громким криком носились в воздухе ласточки.

Гродзицкий сидел молча, сгорбленный, недвижный. И, сжав губы, тяжело дышал. Видно, мучился.

— Поздно уже, — сказала чуть погодя пани Гелена. — Очень больно?

Он кивнул. На этот раз он не почувствовал раздражения в голосе жены, но понимал, что Гелена в обиде на него за потерю времени.

Постепенно боль стала утихать. Гродзицкий поднял голову, открыл глаза и окинул взглядом завалы вокруг, рыжие и черные пожарища.

— Смотри! — молвил он тихо, удивленно. — И здесь когда-то люди жили…

Она не ответила. Сидела рядышком на кирпичах, прямая — хотя тяжелый узел гнул ей спину, — сложив руки на коленях. Нетрудно было догадаться, о чем она думает. Чем ближе к родине, к Варшаве, тем больше терзала ее та единственная, неотвязная мысль, которая заставила их обоих столь поспешно вернуться сюда, к этим руинам. Мысль эта была их общей мыслью, но, поскольку они не делились ею, она не сближала, а, напротив, отдаляла их друг от друга.

Гродзицкий поправил рюкзак, с трудом поднялся.

— Идем?

Пани Гелена тоже встала. «Откуда только она силы берет?»— с горечью подумал он. Не оглядываясь на мужа, ступая по обломкам, она направилась к воротам. Гродзицкий еще раз оглядел двор. И вдруг вздрогнул.

— Смотри, Геленка, — позвал он жену.

Она остановилась.

— Смотри! — повторил он. — Подумать только, сирень цветет…

В самом деле посреди двора, на том месте, где прежде, вероятно, был сквер, среди кучи щебня, мертвых •кирпичей и камня, выстреливала вверх хрупкая веточка сирени, зеленеющая молодыми, клейкими листочками и усыпанная на конце мелкими белыми цветами.

— Видишь?

Он подошел поближе и, вскарабкавшись на каменную груду, склонился к ветке.

— И угораздило же тебя вырасти тут, бедолага, — сказал он ласково.

Ему хотелось, чтобы жена разделила его волнение, но, обернувшись, он увидел, что она стоит у ворот, опустив голову, не проявляя ни малейшего интереса к цветущей сирени. Устыдившись, что из-за него они запаздывают, он быстро сошел с осыпи. Спустя минуту оба уже были на улице.

Но увы, вскоре Гродзицкого опять прихватило — потерять пришлось минут пятнадцать. Потом, уже ближе к центру, не однажды пригвождала его к месту внезапная резь в животе. И всякий раз пани Гелена спрашивала: «Очень больно?», хотя в голосе ее скорей звучала надежда на то, что он ответит отрицательно, нежели забота о нем. Наконец, когда им в четвертый или в пятый раз пришлось остановиться, она, глядя в землю, сказала: