– Ну, предположим, – сказал он, – у тебя были бы данные: лицо, дикция, голос, талант. Этого же ничего нет. Есть только стремление быть актером. Ослиное упорство и нежелание никого слушать. Будешь влачить жалкую жизнь, слоняться из города в город, исполнять вторые сюжеты, кричать: «Положитесь на меня, сэр!» Сцена любит таланты. Выдающихся артистов!

Разговор свернул на покойную Таню Палешанину.

– Подальше от театра! Ведь я же знаю, о чем говорю. Ну хочешь, я найму репетитора. Через год ты кончишь школу, через пять лет институт. Обеспеченная жизнь, положение… Ты инженер, строитель… В театре ничтожеств хватает и без тебя. Я говорю об этом потому, что вижу, как ты бегаешь на вокзал и покупаешь театральные журнальчики и ночами Читаешь их… Ты мой единственный сын, и, естественно, я думаю о твоем будущем. Пока я только уговариваю. Но настанет день, и я силой заставлю тебя забыть театр. Силой!

Он закричал. Потом замолк. Потом ушел в курятник. у него был во дворе свой курятник, где он проводил свободное время. Выводил плимутроков и цесарок. Цыплят жрали крысы. Яиц он в дом не давал. Они все были у него помечены. Он хотел вывести гибрид цесарки, плимутрока и индейки. Пока из этого ничего не получалось. В дальнейшем тоже ничего не вышло, и он навсегда забросил курятник. Когда-то в Петербурге он разводил канареек и золотых рыбок. Потом коллекционировал фарфоровые тарелки. Его обманывали, всучивали подделки, разную дрянь. Переболев какой-либо страстью, он бросал ее навсегда, никогда больше к ней не возвращался. Страсти всегда приносили убыток. Но отвлекали его от черных мыслей, успокаивали.

Я поплелся в мой «Зеленый попугай».

Репетиция не клеилась. Мы исполнили весь наш репертуар. Он показался мне глупым и бессмысленным. Как и вся идея нашего театра без публики. Театр без публики существовать не может. В то время как публика без театра существует, и превосходно. Нам до публики не добраться…

Мы прекратили репетицию. Купили и съели арбуз и пошли на кладбище, провожать Лилю.

Светила луна, мы сидели на могилах предков. Толя Тарханов и Петька рассказывали ужасные истории, как на кухне зарезали одну старуху, и было слышно, как кровь капала через щели в потолке: кап-кап-кап-кап…

Потом помолчали. Я увидел, как Митя Багров молитвенно смотрит на Лилю. И она под его взглядом погрустнела, поежилась.

Тогда я понял – сейчас или никогда.

– Лиля, можно тебя на минуточку…

Я отвел ее в самый край кладбища, к степе, под тень деревьев, взял ее за руку и сказал:

– Ты дала каплю влаги выпить умирающему путнику… Я люблю тебя, Лиля! Словно блеск драгоценного бриллианта, ты осветила мой скорбный путь… Когда в долгие пряные ночи ты увидишь на небосклоне падающую звезду, – знай, это я.

И тут рука Лили, которая была в моей руке, дрогнула. Она как-то странно посмотрела на меня. Пожалела, что ли. А я смотрел на нее, и слезы любви лились из моих глаз. Митя Багров был посрамлен.

Лиля тихонько пальчиком размазала слезу на моей щеке, потом прижала свою щеку к моей, и мы стали целоваться. Это был первый поцелуй в моей жизни. И вряд ли он был первым у Лили… Она прямо впилась в меня. И тут я что есть силы толкнул ее в грудь. Меня затошнило. От счастья, от страха, от голода и усталости после дня работы в артели, от разговора с отцом, репетиции. За весь день я съел только кусок арбуза… Меня тошнило, и земля уходила из-под ног… Осквернив чью-то могилу, я упал на дорожку.

Лиля, сделав вид, что ничего не заметила, тихонько пошла к ребятам…

Я поднялся и хотел перепрыгнуть через стену и бежать без оглядки. Но какая-то сила остановила меня. Какая там сила! Слабость! Трусость! Сознание собственной ничтожности! Отец был прав. Да еще как.

Я поплелся следом за Лилей. И увидел, как она смеется, положив руку на плечо Мити Багрова. И он смеется. И победно смотрит на меня.

Когда мы провожали Лилю, она даже вида не подала, что между нами что-то произошло.

Тем не менее я шел сзади всех. А когда подошли к ее дому, я спрятался за деревьями. Митя и другие ребята меня звали. Но я не отозвался. Тогда они ушли. А Лиля с отцом удалились в свой домик. Я смотрел на окно и видел, как они пили чай…

Я стоял долго. Пока в окнах не погас свет.

Тогда я медленно побрел домой.

Выйдя из их переулочка, я столкнулся с четырьмя хулиганами, которые, очевидно, следили за мной.

Ничего хорошего от нашей встречи не произошло. Они проделали надо мной весь свой изуверский ритуал. Я плавал на мостовой, сняв рубаху, у которой они в узлы завязали рукава. Они били меня по лицу и по животу, и у меня из носа текла кровь, которую они не позволяли вытирать.

Натешившись и предупредив, чтоб я больше по этой улице не ходил и Лильку не провожал, они ушли, схватив мой ремень и забросив на дерево мои ботинки.

В измазанной кровью рубахе, без ботинок, с распухшими от побоев глазами я возвращался домой.

Шел по берегу реки. Здесь рядом помещался Новый театр, куда я часто бегал, смотрел спектакли гастролировавших московских артистов. Здесь шла также в исполнении местной труппы пьеса «Жрецы», в которой мы, вымазанные морилкой, изображали индийских крестьян, обманутых подлыми жрецами. Мы, протягивая к ним руки, кричали: «Истины! Истины!»

Но жрецы молчали.

Разоблачив этим спектаклем жрецов и браминов, мы бросались в речку и смывали с себя морилку. Но это было давно, в прошлом году, когда я был невинен и еще любил Лилю Арендт.

Теперь театр заколочен досками.

И я, недолго думая, вообще ничего не думая, бросился в реку. В чем был: в штанах, в рубахе и в носках…

Река была грязная, заросшая ряской и очень мелкая. С прошлого года она сильно обмелела, а я сильно вырос. Вода едва доставала мне до живота. О том, чтоб утонуть, не могло быть и речи.

Кругом никого не было, место глухое, время позднее. Меня никто не спасал и спасать не собирался.

Так, немного постояв в грязи, я вышел на берег.

Поездов тоже поблизости не было. Железная дорога далеко. Машины не ходили. Вешаться не на чем: хулиганы забрали у меня ремень.

Я пошел домой.

Что было с мамой, увидевшей меня мокрого, избитого, в носках, можно легко догадаться.

Содрав с себя одежду и бросив ее под кровать, я лег спать. И спал превосходно.

Утром выпил чаю и пошел к себе в артель. Отца не видел. В артели весь день, вместо того чтоб качать воду и таскать на склад старые унитазы и взамен приносить новые, я точил стамеску. Я доточил ее до смертельной остроты. Потом положил в карман и, сославшись на головную боль, ушел домой.

Пообедав с большим аппетитом и сочинив дикую историю нападения на меня огромной банды, драки, ограбления старой женщины, за которую я вступился, я, снова не встретившись с отцом, пошел к Мите Багрову.

Мы долго с ним говорили об искусстве, о невозможности иметь свой театр, о жизни… О Лиле никто из нас не проронил ни слова.

Затем мы простились, и я пошел па улицу Лили Арендт. Ее дома не было, я ей оставил записку. Я написал, что театр-студия «Зеленый попугай» закрыт, ибо оказалось, что он не нужен народу. Я прощался с ней и сообщал, что, наверно, не увижусь с ней больше никогда. Запечатал, написал: «Лично. Других прошу это письмо не читать». Подсунул под дверь.

Потом прошелся по улице раз, другой, третий… Моих врагов не было.

Тогда я стукнул кулаком по папиросному ларьку мальчишки-папиросника, близкого к шайке. Погрозил ему стамеской и медленно пошел прочь из этого района навсегда. Счастье хулиганов и счастье мое, что мы тогда не встретились. Дело бы окончилось плохо. Я был готов к драке и к убийству. Я был готов ко всему. Если бы мне встретилась бешеная собака, я бы вступил с ней в единоборство. Если бы на моем пути попался чемпион мира Поддубный, я бы ударил его. Если бы навстречу мне бежал слон, я бы задушил слона. И рука моя не дрогнула бы.

Я вернулся домой.

Отец ужинал. О ночном моем возвращении он не знал, мама от него скрыла. Он был очень удивлен, увидев меня дома так рано.