Когда миссис Лейн вернулась, на ней были белые нитяные перчатки, а в руках позвякивали ржавые садовые ножницы.

— Ты позвонила доктору Рису?

Женщина еле заметно двинула углами рта, словно сглатывая.

— Да.

— И?

— Он считает, что лучше всего — не откладывать поездку надолго. Не оттягивать — чем быстрее ты устроишься, тем лучше.

— И когда? — Она чувствовала, как подрагивает пульс в кончиках пальцев, вибрирует на прохладном стекле, будто пчела в соцветии.

— Как насчет послезавтра?

Дыхание сорвалось на горячие удушливые вздохи. Она кивнула.

Из дома донеслись голоса Мик и Говарда. Кажется, они спорили о поясах для купальников. Голос Мик перерос в визг. Затем звуки стихли.

Вот из‑за чего она чуть не плакала. Она думала о воде: как вглядывается в ее гигантский зеленый водоворот, горячими руками ощущает ее прохладу, разбрызгивает ее долгими и легкими ударами. Прохладная вода — цвета неба.

— Ох, я чувствую себя такой грязной…

Миссис Лейн держала наготове ножницы. Она вскинула брови за охапкой белых цветущих ветвей.

— Грязной?

— Да — да. Я не была в ванне уже — уже три месяца. Меня тошнит от губки — как ею возят…

Мать присела подобрать клочок конфетной обертки, секунду тупо на него смотрела, а потом снова уронила на траву.

— Я хочу поплавать — чтобы прохладная вода вокруг. Это несправедливо — несправедливо, что я не могу.

— Тш–ш, — раздраженно прошипела миссис Лейн. — Тише, Констанс. Не надо нервничать из‑за чепухи.

— И волосы у меня… — Она подняла руку к жирному узлу, свисавшему с затылка на шею. — Не мыты — месяцы — кошмарные мерзкие волосы, я от них с ума сойду. Я могу терпеть все — и плеврит, и трубки, и туберкулез, но…

Миссис Лейн так крепко держала цветы, что те безвольно съежились, будто устыдившись.

— Тш–ш, — безжизненно повторила она. — Это необязательно.

Небо пылало ослепительно — струи голубого пламени. Удушающие и убийственные для воздуха.

— Может, если их коротко обрезать…

Садовые ножницы неторопливо чикнули.

— Ну, если хочешь — думаю, я смогу их постричь. Ты правда хочешь коротко?

Она повернула голову и немощно потянулась выдернуть бронзовые шпильки.

— Да — совсем коротко. Отстриги все.

Сальные темные волосы тяжело свесились на несколько дюймов ниже подушки. В нерешительности миссис Лейн наклонилась и взяла их в горсть. Лезвия, вспыхнув на солнце, начали медленно продираться сквозь них.

Внезапно из‑за кустов таволги появилась Мик. Голышом, не считая плавок, припухшая крохотная грудь отсвечивает на солнце шелковистой белизной. Прямо над круглым детским животиком впечатались две мягкие складки.

— Мама! Ты ее стрижешь?

Миссис Лейн брезгливо держала отстриженные волосы, некоторое время разглядывая их с той же пустотой на лице.

— Хорошо получилось, — весело сказала она. — Надеюсь, на шее пуха не осталось.

— Не осталось, — ответила Констанс, глядя на младшую сестру.

Ребенок протянул раскрытую ладошку.

— Мама, дай мне. Я могу набить ими чудненькую маленькую подушечку для Кинга. А можно…

— Не смей отдавать ей эту отвратительную дрянь, — сквозь зубы произнесла Констанс. Ее пальцы коснулись жесткой бахромы волос, затем рука утомленно упала, подергала травинки.

Миссис Лейн присела. Сдвинув белые цветы с газеты, завернула в нее волосы и оставила сверток лежать на земле возле кресла больной.

— Заберу, когда пойду внутрь…

Пчелы продолжали приглушенно жужжать в неподвижной жаре. Тени почернели, а рябь солнечного света, дрожавшая раньше под дубами, успокоилась. Констанс сдвинула одеяло до колен.

— Ты говорила папе, что я так скоро еду?

— Да, я ему звонила.

— В «Горные Вершины»? — спросила Мик, балансируя сначала на одной босой ноге, потом на другой.

— Да, Мик.

— Мама, это же там, куда ты ездишь к дядь–Чарли?

— Да.

— Это там, откуда он нам посылал кактусовые конфеты — давно–давно?

Морщины, тонкие и серые, как паутина, прорезали бледную кожу миссис Лейн вокруг рта и на переносице.

— Нет, Мик. «Горные Вершины» — это в другом конце Атланты. А то была Аризона.

— У них был вкус смешной еще, — сказала Мик.

Миссис Лейн снова начала торопливо срезать цветы.

— Я — мне кажется, я слышала, как твоя собака где‑то воет. Иди займись им — иди — беги, Мик.

— Кинг не воет, мама. Говард на заднем крыльце учит его подавать лапу. Пожалуйста, не прогоняй меня. — Она положила руки на мягкий холмик живота. — Посмотри! Ты ничего не сказала про мой купальник. Правда, мне идет, Констанс?

Больная взглянула на гибкие натянутые детские мышцы, а затем снова в небо. Два слова беззвучно вылепились на губах.

— Ого! Я хочу туда скорее. Знаешь, у них в этом году есть такая канава — по ней ходишь, и пяткам не больно. И новые горки поставили.

— Послушай меня сию секунду, Мик, и иди в дом.

Девочка посмотрела на мать и припустила по лужайке. Добежав до дорожки, остановилась и обернулась к ним, прикрыв глаза.

— Мы скоро поедем? — упавшим голосом спросила она.

— Да, возьмите полотенца и собирайтесь.

Несколько минут мать и дочь не произносили ни слова. Миссис Лейн порывисто двинулась от кустов таволги к лихорадочно–ярким цветам, окаймлявшим проезд, торопливо отхватывая соцветия. Темная тень у ее ног неотступно двигалась следом, полуденно припав к земле. Констанс наблюдала за ней, полуприкрыв глаза от слепящего света, положив костлявые руки на клокочущую, бьющуюся динамо–машину своей грудной клетки. Наконец, ощупала губами слова и выпустила их:

— Я туда сама поеду?

— Конечно, дорогая. Мы только посадим тебя на велосипед и подтолкнем.

Она растерла кусок мокроты языком, чтобы не выплевывать, и задумалась, не повторить ли ей вопрос.

Соцветия, которые можно было бы срезать, закончились. Женщина косо глянула на дочь поверх цветов, руки с голубыми венами стиснули стебли.

— Послушай, Констанс, — у клуба садоводов сегодня какое‑то событие. Обед в клубе, а потом все пойдут в чей‑нибудь сад камней. Я же беру с собой детей, поэтому я думала, что — ничего, если я пойду, а?

— Да, — ответила Констанс через секунду.

— Мисс Уэлан обещала остаться. Завтра, может быть…

Она все еще думала о том, что должна повторить вопрос, но слова слиплись в горле клейкими катышками слизи, и она чувствовала, что заплачет, если попробует их вытолкнуть. Вместо этого почему‑то произнесла:

— Милые…

— Милые, правда? Особенно таволга — такая изящная, белая.

— Я и не знала, что они уже зацвели, пока не вышла.

— Да? Я их приносила тебе в вазе на той неделе.

— В вазе… — прошептала Констанс.

— Ночью, правда. Тогда они лучше всего смотрятся. Вчера ночью я стояла у окна — и на них падал лунный свет. Ты же знаешь, как белые цветы выглядят под луной…

Внезапно Констанс подняла яркие глаза к лицу матери.

— Я тебя слышала, — сказала она с каким‑то упреком. — В коридоре — ты бродила на цыпочках. Поздно. В гостиной. И мне показалось, я слышала, как парадная дверь открылась и закрылась. А один раз я посмотрела в окно, когда кашляла, и мне показалось, я вижу белое платье — двигалось туда–сюда по траве — как привидение — как…

— Тш–ш, — сказала мать голосом колючим, точно осколки стекла. — Тише. Разговоры утомляют.

Настало время для вопроса. Пора — горло словно раздулось от созревших слогов.

— Я одна поеду в Горные Вершины, или с мисс Уэлан, или…

— Я поеду с тобой. Отвезу тебя на поезде. И останусь на несколько дней, пока не устроишься.

Мать стояла против солнца, заслонив часть ослепительного света, и Констанс могла взглянуть ей в глаза. Глаза цвета прохладного утреннего неба. Сейчас они смотрели странно недвижно — с пустым спокойствием. Голубые, как небо перед тем, как солнце выжжет его до газообразного сияния. Она глядела, дрожа, приоткрыв губы, прислушиваясь к собственному дыханию.