Вечер был душный; после знойного дня нагретые кирпичи разрушенного дома дышали теплом. Притаясь у развалины стены, Кудрявцев увидел в вечерних сумерках, как двое эсэсовцев с собакой ринулись в ту сторону, куда ушел Софонов: должно быть, собака взяла след. До них было совсем недалеко, метров двадцать. Кудрявцев прицелился и нажал на спуск. Куницкий услыхал слабый щелчок и увидел, как овчарка закружилась на месте, взвизгнула и вытянулась на земле. Недоуменные эсэсовцы остановились в растерянности: не звучный выстрел, а слабый хлопок их удивил. Кудрявцев выстрелил снова - теперь уже по эсэсовцу, тот упал как подкошенный, и в это же самое время Аркадия оглушил выстрел рядом. Это стрелял Куницкий из пистолета по второму штурмовику. Похоже, что второй был ранен: он схватился за живот и, повалившись на землю, начал кататься. А потом вдруг разрядил длинную очередь из автомата. Кудрявцев поморщился от досады: не нужно было стрелять Куницкому и демаскировать себя. Но что теперь об этом - дело сделано. Он кивнул Куницкому головой и негромко приказал:

- Пошли…

Они быстро удалялись в сторону, противоположную той, где скрылся Софонов. Проходным двором выскочили в узкий глухой переулок, пробежали метров пятьдесят по мощенной цементными плитами панели, прижимаясь к двухэтажным домишкам, юркнули в первую же арку ворот. Осмотрелись на миг. Похоже, двор тоже проходной.

- Нужно выйти к разбомбленному костелу. Тут недалеко, - переводя дыхание, проговорил Куницкий. Появление эсэсовцев поразило его, как удар молнии. Он не ожидал, что это произойдет так сразу, в первый же выход в эфир.

- Давай - вперед. На оклик немцев не отзывайся и не останавливайся: в крайнем случае - стреляй, - сказал Кудрявцев, и они пошли.

Прошли через дыру забора и вышли на пустынную улицу. Она, как и многие другие улицы Беловира, не освещалась. Только вдали, на перекрестке, тускло мерцал фонарь. Слышалось, как тарахтят и кашляют с надрывом и визгом моторы мотоциклов. Тревожно прозвучал сигнал сирены. Выстрелов не было слышно - значит, след Софонова потерян ищейками.

Им надо было перейти на другую сторону и таким же манером сигануть во двор. Они осмотрелись, - поблизости - никого. Улица узкая, мощенная булыжником. Каких-нибудь пять шагов - и они на той стороне. Ткнулись в одни ворота - заперты. Пошли, прижимаясь к домам и стараясь ступать на носки. Обувь на резиновой подошве делала их шаги бесшумными. Вскоре на фоне меркнущего неба встала однорогая громада костела, - вторая пика ее была снесена взрывной волной разорвавшейся бомбы. Именно там, в развалинах храма, Куницкий надеялся найти убежище. До костела оставалось метров сто с небольшим. Они завернули за угол. Здесь улица была пошире и вся в густой зелени. Терпко пахло отцветающей липой, и этот запах как-то смягчал напряженность и тревогу. И вдруг из-за поворота ударил мощный луч от мотоцикла. Шедший впереди Куницкий шарахнулся в нишу парадного входа, а Кудрявцев спрятался за дерево. Но его метнувшуюся фигуру заметили, и сноп света от остановившегося мотоцикла осветил дерево, не очень толстый ствол которого не мог укрыть Кудрявцева. На мотоцикле было двое: один за рулем, другой, с выставленным вперед автоматом, в коляске.

- Хальт!.. - закричал патруль и дал очередь по человеку, стоящему за деревом. Кудрявцев ответил выстрелом и попал в фару. Свет погас. Мотоцикл стоял как раз напротив того парадного, в нише которого укрылся Куницкий. Их разделяли каких-нибудь пять шагов. Куницкий быстро оценил все преимущество своей позиции, и не воспользоваться этим преимуществом было бы глупо с его стороны. Он стрелял в мотоциклистов почти в упор, тремя выстрелами из пистолета уложил обоих. Потом бросился к товарищу.

Кудрявцев стоял на прежнем месте. Правой рукой, в которой был крепко стиснут карабин, он обнимал дерево, левой зажал грудь.

- Что с тобой?.. Ты ранен? - с дрожью в голосе спросил Куницкий.

- Да, - тихо ответил Кудрявцев.

- А я их обоих прикончил. В мотоцикле, - с волнением и тревогой сообщил Куницкий. - А теперь - бежим.

- Помоги мне, - слабеющим голосом ответил Кудрявцев.

С огромным усилием они добрались до развалил костела. Последние десятки метров Куницкому пришлось нести Кудрявцева. Спотыкаясь о груды кирпича, он спустился в подвал. Куницкий посадил Кудрявцева на холодный каменный пол, прислонив спиной к такой же холодной стенке. От нервного напряжения и усталости - видно, ноша была для него непосильной - он растерялся и не знал, что делать дальше. Только спрашивал совсем приглушенным шепотом:

- Куда тебя?

- В грудь…

- И сильно?.. Тебе больно?.. Я схожу за Ядвигой. Нужен доктор… Я вернусь. Ты только лежи тихо, - торопливо и сумбурно лепетал он и с необычной поспешностью скрылся.

Он спешил побыстрее покинуть вдруг ставшее совсем ненадежным убежище, теперь уже превратившееся в ловушку. Где-то в тайниках души Куницкий догадывался, что никакой доктор Кудрявцеву уже не поможет. Ранение в грудь, потеря крови - нет, не жилец снайпер на этом свете. Что-то неприятное, похожее на легкое угрызение совести укололо Куницкого: надо было перевязать товарищу рану. Почему ж он этого не сделал? Ответ нашелся быстро, почти мгновенно, обстоятельный, вполне логичный и, главное, убедительный для самого Куницкого: он торопился, перевязка раны отняла бы лишнее время, а в создавшейся ситуации каждая минута могла стоить жизни. Прежде всего самому Куницкому, но это он отметал, мол, как не столь существенное. Он думал о жизни Кудрявцева и потому спешил за врачом, - в то же время отлично понимая, что врач не потребуется, да и где его найдет Ядзя? И все же он убежал во имя спасения товарища. И не только Кудрявцева. Он думал о жизни остальных: Алексея, Ядзи и хозяина квартиры - оберполицая Веслава Качмарека. Их надо немедленно предупредить, - эсэсовцы могли напасть на след радиста, могли живым захватить Кудрявцева. Нет, совесть его чиста, поспешность, с какой он покинул развалины костела, оправдана высокими целями.

А Кудрявцев на этот счет был совсем иного мнения. "Сволочь, трус, шкурник", - так он думал о Куницком.

Кудрявцев знал, что ранение тяжелое, но мысль о смерти решительно гнал от себя; он понимал, что такая мысль способна парализовать волю. Ему нужны были силы, чтобы прежде всего перевязать свою рану. А еще - чтоб не потерять сознание и не попасть живым в лапы врагу. Он чувствовал, как тают, покидают его физические силы, но разум оставался ясным.

В сыром прохладном подвале было темно, и Кудрявцев каким-то необъяснимым чутьем понял, что он здесь не один, что здесь присутствует кто-то невидимый, притаившийся и что он, этот невидимый, вот-вот даст о себе знать. Слабеющей рукой Кудрявцев достал из кармана брюк гранату-лимонку с грубой насечкой кожуха. И в это время он услышал полушепот по-русски:

- Товарищ, а товарищ… Ты меня слышишь? Не бойся: я твой друг.

Голос раздавался откуда-то сзади, с противоположной стороны входа. Кудрявцев не очень ему удивился, больше обрадовался. Спросил негромко:

- Кто вы? Подойдите. - Он был уверен, что с ним говорит русский, и совсем его не занимала мысль, как он оказался в подвале разбомбленного костела.

- Говори, браток, шепотом: нас могут услышать, - сказал незнакомец, приблизившись к Кудрявцеву. - Я слышал ваш разговор с приятелем, который пошел за врачом. Что с тобой стряслось? Ты ранен? Может, я тебе чем-нибудь помогу?

- Перевяжи меня, - совсем упавшим голосом попросил Кудрявцев. - Здесь, в грудь… Я много крови потерял.

Он с трудом извлек из кармана индивидуальный пакет первой помощи и подал его незнакомцу. Тот довольно быстро, хотя и не очень умело, сделал перевязку. Делал молча, ни о чем не расспрашивая. Только сказал, когда закончил:

- А твой приятель, видно, не придет.

- Как тебя звать? - вместо ответа прошептал Кудрявцев.

- Тихоном на родине звали. Тихон Морозов. А тут я без имени. Безымянный мститель. Одиночка.

- Кому мстишь? - после продолжительной паузы спросил Кудрявцев. Ему трудно было говорить: он умирал. У него уже не хватало силы воли, чтоб отгонять мысли о смерти. А они наседали, приставучие, унылые.