За тёмной полосой леса, над которым робко занималось позднее осеннее утро, послышался какой-то рокот. Это не было отзвуком боёв, линия фронта уже ушла далеко. Что же это такое?

Песня прервалась. Не стало слышно и рокота. Танкисты отложили инструменты, вслушались, переглянулись. Тишина. Довольно прохладно. На траву обильно пала роса. Эх, шагать бы сейчас по полю с уздечкой на плече, вон к тем кустам. А в кустах, чутко насторожив уши, тебя поджидает конь и нетерпеливо переступает копытами. Ты его гладишь по крутой шее, перебираешь гриву. А потом верхом, с песнями возвращаешься в село… Когда Закария работал трактористом, колхоз выделил ему лошадь, потому что поля были разбросаны и добираться до них пешком было долго.

От сладких грёз Закария вернул к действительности механик-водитель Ефим. Он зябко прятал шею в воротник комбинезона.

— Захар, а что в той песне поётся?

Закария любил этого никогда не унывающего парня с густой копной кудрей. Подвижной, но, как говорят танкисты, не взрывной, всегда весёлый, он был душой экипажа. А вот заряжающий Славка полная его противоположность. Этот — молчун, слова не вытянешь. На всё отвечает односложно «да» или «нет». Но в бою быстр.

Закария перевёл слова песни. Они понравились Ефиму. Он несколько раз даже повторил: «Хоть и врозь мы, но сердцем вместе», — словно адресовал эту строчку кому-то.

— Ну, парни, подышали, просвежились! До света надо кончать.

Все молча опять взялись за работу. С ног валила усталость, клонило ко сну. Хоть бы закурить, да табак весь.

— Может соснём с полчасика, старшина?

— Ты что, разве можно! Терпи.

— Рад бы терпеть, да на веках словно гири.

— Сейчас я разгоню сон. Знаете, я ведь не успел досказать вам про Ленина. Самое интересное осталось.

— Уж не хочешь ли сказать, что ты ему внучатым племянником доводишься?

Это, конечно, Ефим подковырнул.

— Так я не скажу, а кое-что, чего вы наверняка не знаете, рассказать могу.

— Давай, старшина.

— Это не выдумка. Это быль. Об этом пишет в своих воспоминаниях Анатолий Васильевич Луначарский. Так вот, слушайте.

В 1904 году Ленин приезжает в Париж. На следующий же день он идёт к Луначарскому. Ещё очень рано, полгорода спит. Анатолий Васильевич ведёт дорогого гостя к своему знакомому. Пить кофе. А знакомый, к которому они идут, привык вставать с петухами, привык работать с утра. Приходят. Стучат. Хозяин действительно уже на ногах, трудится. Это был скульптор Наум Львович Аронсон. Входят. Знакомятся. Ленин тогда ещё не имел такой известности. И всё же скульптор намётанным глазом увидел в нём что-то необыкновенное, и ему сразу захотелось сделать его бюст. Однако он также понял, что спутник Луначарского донельзя скромный человек. Поэтому, щадя его скромность, скульптор обратился к Ленину с предложением не прямо, а с подходцем. «Не смогли бы вы оказать любезность — позировать мне. Я сейчас работаю над портретом Сократа, а вы весьма и весьма на него похожи».

Владимир Ильич покатился со смеха. И знаете, что он ответил скульптору? «Какой, — говорит, — к чёрту я Сократ, я скорее похож на татарина». И, конечно, отказался позировать.

Но скульптор был человеком настырным: он решил во что бы то ни стало исполнить свой замысел. Образ Ленина крепко засел в его памяти, постоянно стоял перед глазами, и скульптору казалось, что он даже разговаривает с ним. И он — таки сделал бюст Ленина. И не один. Двадцать! Потому что ни один из них его не удовлетворял: они были какими-то холодными, передавали только внешнее сходство Ильича. Скульптор разбил их все до одного. И снова думал, думал, снова искал…

Смерть Ленина потрясла скульптора. В глубоком горе он опять принялся за работу. Два года тесал он глыбу красного мрамора. Всю душу вложил в работу. И добился своего. Из-под резца вышел неповторимый портрет бессмертного Ленина. Знатоки сразу сказали, что в этом бюсте заключён символ силы, воли, прозорливости.

Бюст понравился и Надежде Константиновне Крупской…

Теперь, ребята, главное — вывод: если человек весь отдаётся делу, он обязательно добивается намеченного. Значит, и наш движок должен заработать… — Закария крякнул и закончил: — Бюст сейчас во Франции. Его, конечно, спрятали, наверное, чтобы фашисты не надругались.[13] Его сохранят, не могут не сохранить.

Он умолк. Наступила тишина. Каждый думал о своём, а стрелок-радист Миша, самый молодой и горячий в экипаже, рисовал в воображении картины одна фантастичнее другой. Вот после войны он с дипломатической миссией попадает во Францию, находит бюст и торжественно привозит его в Москву. Нет, он перебирается во Францию тайно, потому что и после войны там наверняка будут править капиталисты, которые ненавидят Ленина. Миша прячется у бывших партизан, вместе с ними ищет бюст, находит его и всё равно привозит в Москву.

Повеял предутренний ветерок. Шелестя багряно-золотой листвой, заговорили друг с другом деревья. Но танкисты, подгоняемые разгорающимся утром, ничего этого не чувствовали: они поспешно заканчивали ремонт своей машины.

И вот затянута последняя гайка. Ребята вытрясли все карманы — набрали на одну цигарку табаку. Передавая её друг другу, жадно покурили. Вроде бы стало полегче.

— По местам! — скомандовал Закария, когда крохотный, с ноготь, окурок был втоптан в землю. Старшина обошёл вокруг танка, внимательно осмотрел его гусеницы, потом, вскарабкавшись на башню, скользнул в люк.

Все были на местах и ждали дальнейших приказов.

Закария поправил на голове шлемофон. В наушниках слышалось слабенькое шипение.

— Заводи!

У механика-водителя всё было готово к пуску двигателя, оставалось только нажать на кнопку стартёра. Все затаили дыхание. Раздался характерный звук работающего стартёра. В глушителях послышались хлопки. Однако двигатель не заводился.

— Давай, Ефим, не тяни!

Опять завыл стартёр и опять тот же результат. Водитель вывалился из танка, заспешил к двигателю. Тем временем стрелок-радист, высунувшийся из башни, тревожно доложил:

— Вижу на горизонте подозрительные точки. Точки движутся.

Закария прильнул к резиновому наглазнику перископа. Танки! Пять… восемь… двенадцать… четырнадцать… восемнадцать… Восемнадцать танков и легковая машина. Танки двигались колонной, как на параде.

— Товарищ командир, маскироваться?

— Приготовиться к бою!

Один и восемнадцать. Да, сейчас их неподвижная машина — отличнейшая мишень для восемнадцати вражеских танков!

Когда колонна скрылась за холмом, экипаж опять быстро забросал свою машину соломой. Теперь важно, как пойдут немцы? По шоссе или двинут напрямик, по полям? И вообще, куда они идут, эти танки, и откуда они взялись? Если пойдут по шоссе и подставят бока, то… Эх, мотор подвёл, дьявол!

Колонна повернула направо. Значит, решили идти по шоссе. Фашисты пока не замечают советского танка. Видимо, они принимают его за скирду. Их много тут понаставлено.

Закария приказал незаметно развернуть башню.

Восемнадцать и один… Шутка сказать. Выстрел — это для них гибель, смерть. Враг не видит танка. Колонна проходит мимо. Если промолчать, смерть уйдёт. Возможно, что они уже никогда больше не будут в такой переделке. Война долго не продлится. Все разъедутся по домам, вернутся в родные края… Разве не имеет права экипаж неисправного танка не вступать в бой со столь превосходящими силами врага? Их же восемнадцать! Восемнадцать… Это что, трусость? Нет. Члены экипажа не раз встречались один на один со смертельной опасностью. Но в каком бы трудном положении они ни оказывались, у них всегда оставался шанс уцелеть. А тут… Может, старшина всё-таки воздержится?

— Подкалиберным заряжай!

— Захар, может…

Все напряглись. Каждый чувствовал, как гулко бьётся сердце. Сейчас всё решит одно слово. С этим словом раздастся выстрел, танк содрогнётся, А затем…

— Что «может»? Неужели пропустим такую силищу? Она же по нашим тылам ударит! Нет, ни за что! Помирать, так с музыкой! Огонь!