Скульптор молчал. Немного погодя мы пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись. Он ушёл, что-то бормоча себе под нос и шурша мелкой галькой, ровным слоем рассыпанной по аллее. Мне стало как-то не по себе. О спокойной ночи теперь нечего было и думать.

Я прошёлся по аллее, постоял под могучей старой сосной, по разлапистым ветвям которой с утра до вечера скачут весёлые белки, и опять уселся на скамью возле клумбы, от которой веяло запахами ночных цветов. Прямо впереди главный корпус дома отдыха. В нём почти всё необходимое каждодневно — столовая, клуб, читальный зал, кабинет врача. Старый скульптор занимает одну из комнат этого корпуса, потому что ему там удобно — всё под рукой. Не выходя из-под крыши, можно и докторам показаться, и ванну принять, и в столовую зайти. Вот он, звякнув колечками, отдёрнул шторы, включил свет; подойдя к письменному столу, начал рыться в ящиках. Старик, видимо, не нашёл того, чего искал, неудовлетворённо потыкался из угла в угол, потом, не гася света в комнате, вышел в вестибюль и уселся к телефону. Здесь тоже окна открыты, лишь висят тюлевые занавеси, поэтому всё, что происходит, хорошо видно и слышно.

Скульптор дал знать телефонной станции, что желает говорить с Киевом. Сообщил нужный ему номер. Спустя некоторое время его соединили. Скульптор поинтересовался здоровьем какой-то Марусеньки, как ей живётся-можется. Сказал, что сам он отдыхает очень хорошо, всем доволен. Подслушивать, даже невольно, чужой разговор не пристало, но мне не хотелось уходить. Интересовала не личная жизнь старого скульптора, а та причина, которая столь внезапно заставила его замкнуться, уйти в себя. Может, в разговоре он что-нибудь скажет об этом?

Словно почувствовав, что я навострил уши, скульптор перешёл на украинский язык. Украинского я не знаю, кроме нескольких слов, вроде «здоровеньки булы» (да и то спасибо Штепселю с Тарапунькой!), и всё, что понял, так это то, что мой новый знакомый вспомнил какого-то Зайнетдина Ахметзянова, что где-то записан адрес Ахметзянова и что адрес этот нужно немедленно найти. «Це дуже треба»,[3] — закончил скульптор.

Окончательно сбитый с толку, я залёг в своей комнате. Кто он, Зайнетдин Ахметзянов? Зачем вдруг понадобился старому скульптору именно сейчас, во время отдыха? Он что, имеет какое-то отношение к нашему сегодняшнему разговору?

На следующий день я отправился в поездку, которую задумал ещё до прибытия в дом отдыха. Поехал по местам, где начались и развернулись жесточайшие бои за освобождение Киева.

Дороги прекрасные, автобусы ходят превосходно. За какие-нибудь два часа проехали с добрую сотню километров. За окном проплывали весёлые перелески, кукурузные и пшеничные поля, на пути часто встречались уютные сёла и местечки с добротными каменными строениями в центре — школой, клубом, магазинами. И буквально всё было в объятиях зелени. Словно и не было в этих краях никакой войны, и не проносился никогда тут её огненный смерч. Знаю: так кажется только на первый, мимолётный взгляд. А приглядеться — не счесть следов войны на этой земле, как не счесть до сих пор ноющих рубцов, оставленных ею в сердцах и памяти людей. Вон на площади в центре села возвышается краснозвёздный обелиск на братской могиле, на надгробной плите — цветы… Седоволосая мать в чёрном с ног до головы поправляет могильный холмик… Нет, не зажили ещё раны в памяти людской, ещё дают они себя знать болью утрат…

В селе Юровка пионеры провели нас к доту, что на том берегу небольшой речки. Двадцать пять лет минуло, а ни ветры, ни дожди не смогли стереть с его стен копоти боёв. Эту железобетонную оборонительную точку № 205 отстаивали бойцы под командованием лейтенанта Ветрова. Оставшись во вражеском кольце, они держались двенадцать суток, двенадцать дней и ночей под градом бомб и снарядов отбивали атаки осатаневших от их упорства и стойкости гитлеровцев, перекрывали шоссейную дорогу. Когда к ним пробрались бойцы 147-й стрелковой дивизии, чтобы вывести из окружения и взорвать дот, они сказали: «Дот будем защищать до последнего вздоха. Оставьте нам только боеприпасы и продукты». До последнего патрона сражался боец 737-го полка Соболев. В его комсомольском билете была найдена записка: «Пусть знает враг: воины Красной Армии в плен не сдаются… Я уже уничтожил около двадцати фашистов и буду биться за Родину до последней капли крови. Если мне придётся погибнуть, я погибну героем, глубоко веря в разгром фашизма, в то, что победа будет за нами».

Незабываемый в памяти дот есть и неподалёку от села Кременище, что в Святошинском районе. Его гарнизоном командовал младший лейтенант комсомолец Якунин. Советские воины отразили десятки вражеских атак. На подступах к доту нашли свою смерть сотни гитлеровцев, было выведено из строя много машин, мотоциклов и другой техники. Четверо суток вёл бой с непрерывно наседавшим врагом крошечный гарнизон дота. Не осталось ни капли воды, ни крошки еды. Вышли все патроны. Но советские воины не сдавались. Тогда фашисты направили на дот танки с огнемётными установками. Дот горел, как пакля, пропитанная мазутом, пламя гудело и бесновалось. Но дверь дота осталась закрытой — одиннадцать героев предпочли смерть в огне и дыму, чем вражеский плен… Кто они — никто не может сказать. Возможно, среди них были и наши земляки, уроженцы Татарии? Возможно, эти парни, мужество и стойкость которых не может не вызывать изумления и преклонения, числятся среди пропавших без вести? Кто знает?.. Могилы советских воинов здесь в каждом селе. Только в колхозном саду, шумящем своими деревьями возле станции Жулян, похоронено 800 неизвестных бойцов и командиров, павших в сорок первом при обороне Киева.

В сёлах Казаровичи, Староселье фашисты расстреляли, повесили, сожгли и закопали живьём десятки людей. За укрытие самой обыкновенной рыбацкой лодки грозила смертная казнь. Но никакие угрозы и репрессии не могли остановить советских людей, которые, веря в неизбежное возвращение Красной Армии и изгнание захватчиков, стремились сберечь, сохранить всё, что могло ей пригодиться. И когда наша армия, круша врага, вышла к берегам Днепра, жители прибрежных сёл передали воинам-освободителям триста лодок. В селе Сваромье, например, Галина Тригуб, узнав, где затоплены лодки, подняла их и за одну ночь десять раз пересекла Днепр, перевозя на правый берег наших бойцов. К сожалению, мы не застали её в селе: она по делам уехала в Киев.

На околице села Сваромье когда-то весело шумели листвой белосарафанные красавицы берёзки. Теперь нелепо топорщатся куцые обрубки. Нет, их не побило молнией. Их покалечила война. Повсюду полуосыпавшиеся окопы, траншеи. Чуть покопаться, найдёшь позеленевшую гильзу, ржавый затвор, автоматный диск.

Воспоминания о форсировании Днепра Красной Армией народ хранит в памяти как один из величайших её подвигов, как проявление массового героизма. Именно здесь, в этих местах, наши первые батальоны перебрались на землю Правобережной Украины. Те, кто был очевидцем этого, никогда не забудут картины переправы. Войска не стали поджидать сапёрных частей, наводить мосты. Используя все подручные средства, бойцы и командиры смело пускались в плавание по бурным, по-осеннему холодным водам Днепра. Из брёвен и досок, из всего, что могло держаться на воде, связывались плоты, на них вкатывали орудия, устанавливали миномёты, пулемёты и чем попало под руки гребли к правому берегу. Пять-шесть человек — больше такой плот не выдерживал. А тут ещё налёт за налётом немецкой авиации, копны вздыбленной бомбами воды. Сколоченные на живую нитку, плоты разваливались, но продолжали плыть — вперёд, вперёд! Их толкали солдаты — вплавь, по шею в воде, толкали неустанно! И каким-то чудом удерживали на них орудия, которым предстояло громить врага. В небе, надрывно ревя моторами, бесились вражеские самолёты, а по реке плыли и плыли советские бойцы — на рыбацких лодках, на связанных бочках, на всём, что могла придумать солдатская смекалка. И не было числа храбрецам. Седой Днепр стонал и пенился, седой Днепр был в крови…