Петелин помолчал, припоминая.

— «Мы сделали все приготовления к богослужению в память Уилкинса. На льду у борта корабля из ящиков соорудили стол и покрыли его зеленым сукном. На стол поставили бронзовую урну. Около тридцати человек экипажа выстроились по обеим сторонам стола… Лейтенант Бойд поднял бронзовую урну, и мы с ним в сопровождении двух факельщиков отошли от корабля почти на тридцать метров. При таинственном свете красных фонарей я закончил чтение молитвы… Бойд открыл урну и развеял золу по ветру… Раздался трехкратный винтовочный залп — салют в честь сэра Хьюберта. Хьюберт Уилкинс обрел покой…»

По кубрику прошел возбужденный говор. И я подумал вдруг с уважением о нашем замполите. Он не ошибся в расчете, когда говорил: человеку трудно в пути, если он не знает тех мест, куда его завела дорога.

Мне Арктика показалась местом не таким уж и неприятным, потому что с этой минуты она перестала быть для меня краем безмолвия. Я словно почувствовал рядом плечи тех, кто был здесь до нас. Словно рядом со мной встали легендарный Колышкин и неутомимый весельчак Папанин, застенчивый, как девушка, но невероятно мужественный человек Виктор Котельников, измученный неудачами Уилкинс, так никогда и не узнавший о том, что в конце концов была исполнена его воля. Я увидел, как живого, американца Калверта — человека железной хватки и фанатической целеустремленности.

Все они — люди, никак не схожие между собой. Но всех их вела вперед одна цель — утвердить власть человека над неприступностью Арктики; и за это всем им, людям разных времен и разных убеждений, можно сказать одно только сердечное спасибо за то, что они были мужественными в нелегком пути.

Арктика перестала быть для меня «краем безмолвия», и, когда я увидел в ней рядом с собой всех ее пионеров, она перестала быть и той устрашающей, «какой ее малюют».

Я подумал: если умели не сдаваться все эти люди, имеем ли мы право быть хуже их, можем ли распускать нервы, согнуться под грузом временных трудностей пути?

Конечно, не можем. Не должны. Им, первым, было в тысячу раз труднее. А нам-то что роптать на судьбу? Наш «Ленинский комсомол» еще не подвел нас ни разу, он держится молодцом, а уж коли он не сдается — так нам носы вешать нечего.

Честное слово, в эту минуту я поймал себя на мысли, что мне хочется что-то делать. Что угодно — лишь бы работать, лишь бы оказаться полезным и хоть чуточку своими руками приблизить минуту победы над полюсом.

Наверное, не один я так думал в эту минуту, потому что, когда поднял голову и огляделся, я не увидел рядом ни одного равнодушного лица.

— Дорогие товарищи! — прозвучал вдруг в динамиках судовой трансляции голос Жильцова, и было в нем волнение и радость — в эту минуту ее сразу почувствовали все. — Дорогие товарищи! Наш атомоход пересек последнюю параллель! Впереди — полюс! До него осталось совсем немного. Рано утром мы будем там!..

Мне трудно передать словами то, что творилось в кубрике после этих слов командира. Волна горячей радости захлестнула вместе со всеми меня; и я помню только, что кто-то обнимал меня за плечи, кого-то обнимал я; помню, как, охваченный общим волнением, адмирал Петелин, вдруг помолодевший на добрый десяток лет, взмахнул рукой:

— Ура, товарищи! Наша победа!

Глава 9

Красный флаг над полюсом. «Никогда не забуду!..» «Зайди к нему в Ленинграде». Все только начинается

Через десять минут лодка пройдет Северный полюс.

Что творится сейчас в душе нашего штурмана? Он ведь знает: все ждут его последнего слова.

Невероятно длинны самые последние минуты дороги.

И вот легкий щелчок в динамиках, и приглушенный волнением голос нашего командира, вторые сутки не покидающего центральный пост корабля:

— Мы на Северном полюсе, товарищи!.. Всех вас поздравляю с победой!

Матросское «ура» прогремело на корабле. Мне подумалось даже, что его услышали льды, все еще закрывающие небо. Но, конечно, они ничего не слыхали. Враждебно по отношению к нам настроена океанская глубина, не хотела мириться она с поражением, ждала настороженно, что в последнее мгновение мы сорвемся, допустим ошибку. Вот уж когда отыграется на нас глубина!..

Но уже ничего не сделать с нами непокорному океану. Под силу ему разве только заглушить матросские голоса.

— Искать полынью! — отдана долгожданная команда.

Время снова резко меняет темп.

Ну когда же?

Проходит, по-моему, целая вечность…

— Вижу чистое небо!

— По местам стоять! К всплытию!

Замедляется бег. Мертвая тишина.

И — нарастающий гул насосов, продувающих балластные цистерны.

Пошли!

…Легкий, едва ощутимый всплеск — это над водой показалась рубка. Закачало слегка. Никто не почувствовал бы этого, случись такое не сегодня, не сейчас. Но в эти минуты на любой звук, на любое движение отзываются напряженные нервы.

— Отдраить люки!

Какой приятной музыкой звучат для нас эти слова и далекий топот кованых матросских каблуков по гулкому трапу!.. Счастливцы ребята, они первыми глотнут свежего воздуха, увидят небо над полюсом!

…Знакомым было небо над головой, знакомо горбились торосы, голубела в полынье вода, и знакомая тишина лежала из края в край над белой бесконечностью ледяных полей.

И все-таки что-то было иным.

Голубее обычного было небо. Ярче и радостнее светило солнце. Завораживало сияние льдов. Хотелось погладить ладонью изумрудную тихую воду.

Устало покачивался среди мелкого битого льда атомоход. Успокаиваясь, все тише подрагивала под ногами палуба. Все явственней слышался плеск воды за бортом, и ощутимой, материальной была тишина — ее, казалось, можно было медленно цедить сквозь пальцы.

Мы дошли до полюса — и не верилось в это. Не верилось, что эта вот полынья, хищно изогнувшаяся среди торосов, — почти над самым полюсом, над самой верхней точкой Земли; и что и небо это и снега — тоже у полюса.

И оттого, что не верилось, не воспринималось сразу все это — молчали на палубе моряки, щурясь от солнца, жадно вглядываясь в нехоженую, не тронутую человеком белую пустоту.

Один только Жильцов не мог позволить себе никакой разрядки. Атомоход тихо дрейфовал, и клыкастые края полыньи беззвучно скользили рядом с бортами корабля, и надо было точно рассчитывать каждый сантиметр хода, чтобы именно сейчас, именно в эту минуту не случилось никакой беды.

Атомоход медленно втягивался в узкую часть полыньи. Жильцов ни на мгновение не отрывал взгляда ото льда, изредка бросая короткие, как выстрелы, команды. Это была огромная по напряжению и ювелирная по точности работа. У рулевых в центральном посту и у вахтенных машинистов потели сейчас от напряжения ладони. Секундное опоздание с выполнением нужной команды грозило бедой.

— Можно швартоваться, Лев Михайлович. Лед хорош. «Берег» чистый…

Петелин говорит совсем тихо, но полушепот его явственно слышен всем.

Можно швартоваться — значит, через минуту мы будем на льду. На льду Северного полюса!

Попробуйте представить себе, какие переживания принесла с собой эта мысль. Я не берусь описать их. Я знаю, что слов у меня не хватит.

— Сыграть большой сбор всех свободных от вахты!

Жильцов едва сдерживает волнение.

— Приготовиться к выносу на лед Государственного флага!

Посреди ровной площадки небольшим возвышением снежный холм — место, где будет установлен флагшток.

На торжественные построения положено являться в парадной форме. Сегодня мы этой возможности лишены. Работа не окончена, и некогда снимать робу матросам и офицерам, потому что стоянка будет недолгой.

Замерли ребята в строю. Тихо-тихо. Не скрипнет снег. Только гулко стучит в висках кровь, и от великого волнения трудно дышать, да еще — слепнем от солнца…

— Поднять над Северным полюсом Государственный флаг Союза ССР!

Гремит «ура». Эхо долго не может успокоиться над льдами.