В каюту вошел капитан-лейтенант Штурманов.

— Новичок у вас, Лев Михайлович?

— Так точно! — Я встал.

— Служить, значит, вместе? Будем знакомы. Заместитель командира по политчасти… Ну-ну, посмотрим, какой из вас матрос… Лев Михайлович, у меня к вам дело…

Я попросил разрешения уйти.

Сбегая по трапу, не рассчитал, сорвался с последних ступенек и набил себе синяк у левого виска. Обернулся, чертыхаясь, — передо мной наш боцман, мичман Михаил Луня.

— Э, да ты, братец, по трапам спускаться не умеешь! Тренироваться надо.

Пригляделся ко мне.

— Не узнаю что-то. Или память отказывает?

— Только что к вам назначен.

— Оно и видно. У нас так по трапам никто не спускается. Голову можно потерять. А без головы какой же ты матрос… Своему старшине доложи. Пусть он тебя по трапам погоняет…

Боцман переменил тон.

— А синяк-то здоровый? Может, к доктору надо? Свинцовую примочку приложить?

— Да нет, ничего… Заживет и так.

«Надо ж такому случиться! — думал я. — Разболтает по всей лодке. Смеяться будут».

Но боцман никому не сказал ни слова.

Своему непосредственному командиру мичману Крикуненко я доложил обо всем тут же. И о том, что посоветовал мне командир, и о замечании боцмана.

— К проверке приступим завтра же, — кивнул он. — Прямо с утра. Помогать будем — это само собой… — Крикуненко усмехнулся. — А пожелание боцмана можете выполнять самостоятельно… В свободное время, конечно.

Большие голубые глаза мичмана сощурились в добродушной усмешке. Красивые и дерзкие были у мичмана глаза — в них, как в зеркало, можно смотреться. Такие, говорят, девушкам нравятся.

Александра Крикуненко в базе знают, наверное, все. На флоте он служит давно. И все на подводных лодках. На нашей — с первого ее дня.

Мы одного с ним роста, только он в плечах шире. Ноги расставлены цепко, будто вросли в палубу.

Голову держит прямо. На собеседника смотрит в упор. На щеках румянец. Парень, говорят, веселый. Увидим, все еще впереди.

В кубрике полутемно, горит только дежурная лампочка. И делать мне нечего, и пойти не к кому — почти никого еще не знаю на новом месте. Те, с кем уже знаком, делами своими заняты — служба военная перекуров не знает, она, даже когда солдат спит, продолжается — и мешать на службе занятому человеку не положено.

Но сидеть без дела я тоже не умею, не учили меня этому дома, и потому я решил: раз не зовут никуда — возьму и тельняшку пока постираю. В субботу — увольнение в город, и к нему надо готовиться как положено. И вообще — стирка так стирка. Все равно за меня это делать некому, тут не дома, и нянек у матроса нет. Да и время пойдет быстрее.

Я перебирал содержимое рундука и не заметил, как в кубрике появился еще один человек — главстаршина Чикин. Я знал его немного в лицо, и знал от ребят, что он на нашей лодке комсоргом. Разговаривать с ним еще не приходилось.

Чикин долго и с любопытством приглядывался к тому, как копаюсь я в своем рундуке.

— Любовно барахлишко перебираешь, — сощурился он, наконец, и узкое жестковатое лицо его тронула добродушная усмешка. — До армии случайно не товароведом был?

— А что? — Я обернулся. — Нужда, что ли, в продавцах объявилась?

— Да нет… Подумал я, будто к нам нового каптера прислали.

— Помощников себе подбираете, товарищ главстаршина?

За «каптера» я обиделся.

Чикин рассмеялся. Как-то интересно это у него выходило — казалось, что весь он и даже жесткий, торчком, чубчик его тоже смеется.

— А тебя не задень — кусаешься… — сказал он как-то неопределенно — не то удивлялся, не то одобрял. — Ладно, шутки прочь, раз ты их не воспринимаешь. Давай по делу поговорим. Комсомолец?

— Да. А что?

— Вечером на бюро прошу.

— Зачем?

— У тебя что, с бюро когда-нибудь неприятности были — испугался? Да ни за чем, собственно. Придешь — на ребят наших посмотришь, себя покажешь…

— Казать пока нечего.

— Ну, расскажешь тогда, кто ты, что ты и как к нам попал — с охотой или так… Что делать будешь — сачковать, баловаться или по-настоящему работать.

— Вроде маленького допроса, значит.

— Просто у нас правило такое: пришел новый человек — покажись, кто ты такой. Надо же знать, кого к себе в экипаж берем. А то, может, и не подойдешь еще, кто знает! Ребята у нас в этом смысле жесткие…

— И общественной работой сразу нагрузите?

— А ты как думал! Вот потолкуем вечером по-дружески и найдем тебе работку. Раскачиваться особенно некогда, дело наше не терпит.

— Деловитый ты, главстаршина. — Я покачал головой, разглядывая Чикина.

Коренастый, подобранный весь, он стоял в нескольких шагах от меня и смотрел уже без тени улыбки. На обветренном скуластом лице его выделялись темные и цепкие, глубоко запавшие прищуренные глаза — казалось, он схватывает ими сразу все, что попадает в поле его зрения, сразу же отсеивая все то, что не стоит внимания, — потому только у него такой жесткий взгляд.

— Ты про это словечко забудь, парнишка, — посоветовал он, и на скулах его дрогнули желваки. — Не люблю я это словечко. Душок от него неприятный. Дело — вещь серьезная, и ты категории не путай. Не дрова на лодке возим. На нее вся база оглядывается, и на улицах ребята с других кораблей глазами нас сверлят: что они за герои такие, почему им, а не нам честь выпала… Ты в самом деле подумай, почему? А уж коли доверили нам — значит, работать надо на всю железку, как говорят.

— Чего ты заводишься, главстаршина, — примирительно сказал я. — Чего ты меня не на моих грехах поймать пробуешь? Я никогда против дела не был, если только его по-хорошему правили…

— Значит, в этом мы с тобой сойдемся. — Чикин улыбнулся, смягчился, глаза его потеплели. — Ну, а дальше как — время покажет… Ты мне только честно скажи — в учебном отряде ваньку валял или занимался?

— Занимался. Безо всяких.

— Я к тому, что если плохо что-нибудь знаешь — ребят подзову. Займутся с тобой, быстро подучат. Сам знаешь — в море ходить нам не раз, а там учиться некогда… По специальности трюмных я сам берусь. По электрике — Леня Шинкарев поможет. Сердечком нашей лодки заинтересуешься — к «атомному богу» нашему сходи. К капитан-лейтенанту Коломийченко. Или к Васе Дичко — он у нас по этому делу профессор, хоть всего-навсего старшина. Так что пока время есть — не стесняйся.

— Да не надо, — мне стало неловко. Я и в самом деле не валял дурака в отряде, и мне не хотелось, чтобы ребята принимали меня за салажонка, который ничего не умеет. — Если запутаюсь в чем — тогда, конечно, спрошу, само собой… Спасибо…

— А за деловитость я, знаешь, почему обиделся?

Чикин стоял теперь совсем рядом; я различал даже редкие синеватые крапины на его жестких щеках — как будто горящим порохом хлестнуло его когда-то по щекам. Только то не порох, а уголь навсегда въелся под кожу, оставил вечные метины. Чикин до службы на шахте работал, говорили ребята.

— Есть еще чудаки, считают: комсорг всегда человек деловитый, потому что для послужного списка старается — а иначе, мол, зачем ему? А мне, если так, — плевать на послужной список. Я, знаешь, за что это дело люблю? За то, что всегда с ребятами рядом. Интересно мне с ними. Сам по себе не проживешь, это как дважды два. Когда живые люди рядом, жить веселей, и ничего не страшно. Оступишься — поддержат, сам кому добрым словом или плечом подсобишь — тоже, значит, не зря день прожил, и тебя при случае выручат, люди добро помнят… Вот почему. А ты — «деловитый»!

— Прости, старшина. Я не то сказал, не подумал…

«Когда ребята рядом — ничего не страшно…» Он прав, главстаршина. Я по себе знаю — здорово, когда есть кому верить, к кому за помощью прийти. Если мне помощь будет нужна, Чикин первый поможет — так мне о нем сразу думать хочется. Глаза у него не врут.

Хорошо, радостнее как-то стало, и кубрик уже не казался мне незнакомым.

Где-то пробили склянки. День кончался. Дневной шум стихал, и в густеющей тишине тонкий голос колокола был отчетлив и чист.