— Мои бабушка и дедушка были датчанами. У большинства жителей Гренландии в жилах столько же датской, сколько и эскимосской крови. — Я удивился, услышав его слова. Это было знаком уважения к личности Марии Легард. Гордость эскимосским происхождением была в Джекстроу столь же велика, как и щекотливость темы.

— Как это интересно, — произнесла роскошная леди, поддерживавшая соединенными в замок руками колено, обтянутое роскошным нейлоновьм чулком.

Лицо ее изображало благородное снисхождение.

— Первый раз вижу настоящего эскимоса.

— Не бойтесь, леди. — Улыбка на лице Джекстроу стала еще шире, но мне стало не по себе: я знал, что за внешней жизнерадостностью и доброжелательностью у нашего эскимоса скрывался вспыльчивый нрав, очевидно, унаследованный от какого–то предка–викинга. — Это не заразно.

Наступило неловкое молчание, и я поспешил продолжить:

— Меня зовут Мейсон. Питер Мейсон. Руководитель этой научной станции. Вам приблизительно известно, чем мы занимаемся, забравшись в ледяную пустыню. Это метеорологические, гляциологические наблюдения, исследование земного магнетизма, полярного сияния. Свечение воздуха, ионосфера, космические лучи, магнитные бури и десяток других предметов — все это темы, которые, я полагаю, также не представляют для вас интереса. — Взмахнув рукой, я продолжал:

— Как вы успели заметить, мы обычно одни не остаемся. Пять наших товарищей отправились в полевую экспедицию на север. Недели через три они должны вернуться. Затем мы соберем свои вещи и, прежде чем наступит зима и паковый лед у побережья замерзнет, уедем отсюда.

— Прежде чем наступит зима? — выпучил глаза человечек в клетчатой куртке. — Вы хотите сказать, что здесь бывает еще холоднее, чем теперь?

— Конечно, бывает. Один исследователь по имени Альфред Вегенер зимовал милях в пятидесяти отсюда в 1930–1931 годах, тогда температура опустилась до 85° ниже нуля, что составляет 117° мороза по Фаренгейту. И это была еще не самая холодная зима, насколько нам известно.

Подождав, пока это радостное известие дойдет до сознания моих слушателей, я перешел к процедуре знакомства с гостями.

— Это что касается нас. Мисс Легард, Мария Легард не нуждается в представлении. — Шепот удивления, несколько голов повернулись в сторону актрисы. Оказалось, я был не вполне прав. — Но вот, пожалуй, и все, что я знаю о вас.

— Корадзини, — представился мужчина с рассеченным лбом. Белая повязка, запачканная кровью, выделялась ярким пятном на фоне его редеющих темных волос. — Ник Корадзини. Держу курс в милую моему сердцу Шотландию, как пишут в туристских проспектах.

— В отпуск?

— Увы, — усмехнулся Корадзини. — Еду управлять филиалом «Глобал», Международной тракторной компании, что в пригороде Глазго. Слышали о ней?

— Слышал. Так, говорите, тракторная компания, мистер Корадзини? Вы для нас на вес золота. У нас есть допотопный трактор, который обычно заводится лишь при помощи кувалды и какой–то матери.

— Вот как, — опешил, как мне показалось, Корадзини. — Конечно, я могу попробовать…

— А по–моему, вы уже много лет не имели дела с тракторами, — заметила проницательная Мария Легард. — Так ведь, мистер Корадзини?

— Боюсь, что так, — грустно признался тракторозаводчик. — Но в ситуации наподобие этой я охотно применю другие свои способности.

— У вас будет такая возможность, — заверил я его. И перевел взгляд на стоявшего рядом проповедника, беспрестанно потиравшего руки.

— Смоллвуд, — представился он. — Преподобный Джозеф Смоллвуд. Делегат от штата Вермонт на международную ассамблею унитарных и свободных объединенных церквей, состоящуюся в Лондоне. Возможно, вы слышали о ней? Это первое наше крупномасштабное совещание за многие годы.

— Прощу прощения, — покачал я головой. — Но пусть это вас не беспокоит. К нам довольно редко забегает почтальон. А кто вы, сэр?

— Солли Левин. Житель Нью–Йорка, — зачем–то прибавил человечек в клетчатой куртке. Он покровительственно обнял за широкие плечи молодого человека, сидевшего рядом. — А это мой мальчик Джонни.

— Ваш мальчик? Сын? — Мне показалось, что оба они похожи.

— Выбросьте это из головы, — растягивая слоги, произнес молодой человек. — Меня зовут Джонни Зейгеро. Солли мой менеджер. Извините, что затесался в столь приличное общество. — Окинув взором собравшихся, он задержал взгляд на роскошной молодой даме, сидевшей возле него. — Я что–то вроде кулачного бойца. Это означает «боксер», Солли.

— И вы ему поверили? — патетически воскликнул Солли Левин, воздев сжатые в кулаки руки. — Вы ему поверили? Он еще извиняется. Джонни Зейгеро, будущий чемпион в тяжелом весе, извиняется за то, что он боксер. Это же надежда белого мира, вот кто он такой. Соперник номер три нынешнего чемпиона. Друзья зовут его…

— Спроси доктора Мейсона, слышал ли он когда–нибудь обо мне, — осадил его Зейгеро.

— Это еще ни о чем не говорит, — улыбнулся я. — Но внешность у вас не боксерская, мистер Зейгеро. Да и речь тоже. Я не знал, что бокс — один из предметов, которые изучают в Гарвардском университете. Или вы окончили Йельский?

— Принстонский, — осклабился Джонни. — А что тут удивительного? Вспомните Ганни, специалиста по Шекспиру. Роланд Ля Старза был студентом колледжа, когда выступал за звание чемпиона мира. Почему же я не могу быть боксером?

— Вот именно, — попытался поддержать своего протеже Солли Левин. Но голос его прозвучал неубедительно. — Почему бы нет? Когда мы победим вашего хваленого британца, эту старую перечницу, которую вследствие, самой чудовищной несправедливости в долгой и славной истории бокса назвали претендентом номер два… Когда мы уделаем этого старого обормота, из которого песок сыплется, то мы…

— Успокойся, Солли, — прервал его Зейгеро. — Сделай паузу. На тысячу миль отсюда ты не найдешь ни одного журналиста. Побереги свои драгоценные силы для них.

— Просто не хочу терять форму, малыш. Слова шли по пенсу за десяток. А у меня их в запасе тысячи…

— Надо говорить: «тыщи», Солли, тыщи. Держи марку. А теперь заткнись.

Солли так и сделал, и я обратился к особе, сидевшей возле Зейгеро:

— Слушаю вас, мисс.

— Миссис. Миссис Дансби–Грегг. Возможно, вам знакомо мое имя?

— Нет, — ответил я, морща лоб. — Не припомню.

Конечно, имя это было мне знакомо, как и ее фотография, которую я раз десять видел на страницах самых популярных ежедневных газет. О ней, как и о многих других светских бездельниках, сплетничали досужие репортеры, излюбленными персонажами которых были представители так называемого светского общества, развивающие бурную и совершенно никчемную деятельность — источник неиссякаемого интереса для миллионов читателей. Насколько я помню, миссис Дансби–Грегг особенно отличалась в области благотворительности, хотя не слишком распространялась о своих доходах.

— В конце концов, это и неудивительно, — приторно улыбнулась она. — Вам так редко доводится бывать в приличном обществе, не так ли? — Посмотрев ни девушку со сломанной ключицей, светская львица произнесла:

— А это Флеминг.

— Флеминг? — Удивление, написанное на моем лице, на сей раз было подлинным. — Вы имеете в виду Елену?

— Флеминг. Моя собственная горничная.

— Ваша собственная горничная… — раздельно произнес я, чувствуя, как во мне вскипает негодование. — И вы не захотели помочь, когда я делал ей перевязку?

— Мисс Легард первой вызвалась ассистировать вам, — холодно заметила аристократка. — Зачем же было мне вмешиваться?

— Совершенно верно, миссис Дансби–Грегг, — одобрительно произнес Джонни Зейгеро. И, посмотрев на нее внимательно, добавил:

— А то могли бы и руки испачкать.

На изысканном, тщательно размалеванном фасаде впервые появилась трещина. Покраснев, миссис Дансби–Грегг не нашлась, что ответить. Люди наподобие Джонни Зейгеро и на пушечный выстрел не приближались к кругу состоятельных лиц, в котором вращалась леди. Поэтому она не знала, как с ними разговаривать.