Мы двинулись в путь. Ветер дул нам почти прямо в лицо. Первым шел я, за мной — Джекстроу с собачьей упряжкой; замыкающим был Джосс. Преодолевая сопротивление возвратной пружины, он разматывал катушку с тросом. Оставшись без снежной маски, я задыхался. Горло жгло огнем, лицо мерзло от ледяного ветра, и разум отказывался повиноваться. Хотя я и пытался защитить рукой рот и нос и делал неглубокие вдохи, легкие мои разрывал мучительный кашель.

Хуже всего было то, что я задыхался. Мы бежали изо всех сил по гладкой поверхности льда в громоздкой полярной одежде, отдавая себе отчет в том, что от нашей скорости зависят жизнь и смерть полураздетых людей, очутившихся на морозе. Возможно, самолет развалился на части и оставшихся в живых пассажиров выбросило на лед. Только вряд ли кто–нибудь из них уцелел. У человека, испытавшего перепад температур свыше 100° по Фаренгейту, или не выдерживает сердце, или же пять минут спустя он умирает от переохлаждения.

Возможно, все, кто находился в самолете, очутились в ловушке и, не в силах оттуда выбраться, замерзают с каждой минутой. Как до них добраться? Как доставить их к нам в лагерь? Ведь только у тех нескольких человек, которых мы эвакуируем первыми, есть хоть какая–то надежда на спасение. Даже если мы перевезем всех к себе на станцию, чем их кормить? Съестных припасов у нас до жути мало. Да и где разместить всю эту уйму народа?

Резкий крик Джекстроу застал меня врасплох, и я едва не упал. Я оглянулся: ко мне бежал Джосс.

— Трос кончился? — спросил я. Он кивнул и, направив луч фонаря мне в глаза, прокричал:

— У вас нос и щека обморожены!

Сняв рукавицы, я остался в перчатках и начал растирать лицо до тех пор, пока не почувствовал, что кровообращение восстановилось. Потом из рук Джекстроу взял старую шерстяную фуфайку и обмотал ею лицо — какая–никакая, а защита.

Мы повернули на север. Теперь ветер дул нам в правую щеку. Пришлось пойти на риск: ведь мы не знали наверняка, что направление ветра осталось неизменным. Освещая фонарями дорогу, через каждые пятнадцать — двадцать футов мы останавливались и втыкали в звенящий лед заостренный бамбуковый шест. Мы прошли с полсотни ярдов, но ничего не обнаружили. Я уже начал подозревать, что мы проскочили западнее места приземления самолета, и стал ломать голову над тем, что делать дальше. Но в эту минуту мы угодили в выбоину глубиной восемнадцать дюймов и шириной десять футов. Эту выбоину, оставленную приземлившимся или разбившимся самолетом, мы обнаружили по чистой случайности. Западнее на поверхности почвы не было ни единого следа.

Пройди мы в десяти футах левее, мы бы ее не заметили. Восточнее же углубление плавно уменьшалось, а справа и слева от него возникли глубокие борозды, похожие на следы гигантских плугов. Очевидно, при ударе порвалась обшивка нижней части фюзеляжа. Было бы странно, если бы этого не произошло.

Чуть подалее к востоку, вправо от основной борозды, мы заметили еще два параллельных углубления в снежном покрове ледника. Вмятины, ясное дело, были проделаны все еще вращавшимися винтами. Похоже, после соприкосновения с поверхностью самолет накренился вправо.

Я успел понять, что все произошло именно таким образом, обведя лучом фонаря полукруг. Я велел Джоссу принести еще одну охапку бамбуковых палок и прикрепить к ним трос, привязанный одним концом к мачте радиоантенны, а потом вернуться к нам. Иначе веревку замело бы через какие–то десять минут.

Затем бросился за Джекстроу, мчавшимся со своей упряжкой по следу, оставленному потерпевшим аварию самолетом.

Ветер, который нес с собой тучи снежных частиц, усилился. Мы едва передвигались, наклоняясь вперед, чтобы устоять на ногах. Так мы прошли двести, затем триста ярдов и вдруг почти в четверти мили от того места, где авиалайнер коснулся земли, наткнулись на него. Машина остановилась поперек импровизированной посадочной полосы, но сохранила горизонтальное положение.

Хотя самолет сел на брюхо, не выпустив шасси, при тусклом свете фонаря он показался невероятно высоким и широким. И все же, несмотря на внушительные размеры, у авиалайнера был жалкий, пришибленный вид.

Разумеется, впечатление было субъективным. Просто я понял, что этому искалеченному гиганту взлететь больше не суждено.

Не было слышно ни звука, не видно ни души. Лишь высоко над головой я заметил в иллюминаторе бледно–голубой огонек. Иных признаков жизни не было.

То, чего я больше всего боялся, не произошло: не видно было признаков пожара, не слышно зловещего потрескивания. Хотя возможно, что где–то внутри фюзеляжа или в крыльях язычок пламени лижет поверхность металла в поисках горючего или масла, чтобы превратиться во всепожирающее пламя. При таком ветре машина сгорела бы дотла. Однако опасения оказались напрасными: пилот, сохранивший присутствие духа и своевременно выключивший систему зажигания, перекрыл и топливные магистрали.

Подключив фару–искатель к аккумулятору, Джекстроу протянул мне лампу. Я нажал на выключатель. Тотчас вспыхнул узкий, но мощный луч, способный в нормальных условиях светить на шестьсот ярдов. Я направил луч направо, потом перед собой.

Какой краской покрашен самолет, определить было невозможно. Весь фюзеляж покрылся слоем льда, который в лучах прожектора сверкал словно зеркало. Хвостовое оперение оказалось цело.

Зато обшивка фюзеляжа была повреждена на половину длины. Как раз напротив нас топорщились оторванные листы. Левое крыло приподнято градусов на пятьдесят, что я не сразу заметил. Из–за него мне не видно было переднюю часть машины, зато над ним и чуть ближе к хвосту я увидел нечто такое, что заставило меня забыть о людях, находившихся внутри.

Луч прожектора словно прилип, освещая отчетливые даже под слоем льда крупные буквы: ВОАС. ВОАС[1]?. Каким образом мог очутиться британский авиалайнер в здешних краях, было непостижимо. Я знал, что самолеты авиакомпаний ВОАС и KLM совершают трансарктические рейсы из Копенгагена и Амстердама в Виннипег, Лос–Анджелес и Ванкувер с посадкой в Сон–ре Стремфьорде, который находится в полутора часах лету к юго–западу от нас, на западном побережье Гренландии, на самом Полярном круге. Мне хорошо было известно, что на том же маршруте работают самолеты компаний «Пан–Америкэн» и «Транс–Уорлд». Едва ли можно предположить, что из–за неблагоприятных условий один из самолетов этих компаний настолько удалился от привычной трассы. Если же это действительно авиалайнер компании ВОАС, то совершенно непонятно…

— Я нашел дверь, доктор Мейсон. — Дернув за руку, Джекстроу вывел меня из оцепенения. Ткнув пальцем в сторону большой овальной двери, нижний край которой находился на уровне наших глаз, он продолжал:

— Может, попробуем?

Услышав звон двух ломов, которые погонщик поднял с саней, я кивнул головой. Попытка не пытка. Укрепив прожектор на подставке, я направил его на дверь, взял лом и засунул его в щель между нижним краем и фюзеляжем.

Джекстроу последовал моему примеру. Мы дружно навалились на ломы, но безрезультатно. Повторили попытку еще и еще, повиснув в воздухе, однако дверь не поддавалась. Чтобы увеличить усилие, ухватились вдвоем за один лом.

На сей раз дело пошло. Но, оказывается, не дверь стала поддаваться, а начал гнуться лом. В шести дюймах от конца он сломался с громким, как пистолетный выстрел, треском, и мы оба повалились на спину.

Время поджимало нас, и моя неосведомленность относительно устройства самолета не оправдывала меня. Я выругал себя за то, что потерял драгоценные минуты, пытаясь взломать массивную дверь, закрытую изнутри на прочные задрайки и способную выдержать нагрузку в тысячи фунтов на квадратный дюйм.

Схватив фару–искатель и аккумулятор, я подлез под вздыбившуюся хвостовую часть и, преодолевая сопротивление ветра, начиненного снеговыми зарядами, двинулся к правому крылу. Конец его зарылся глубоко в наст, лопасти винтов отогнулись под прямым углом назад. Я было решил вскарабкаться наверх по крылу и разбить один из иллюминаторов, но спустя несколько секунд оставил попытку подняться по обледенелому металлу, да еще в такую пургу. Устоять на крыле было невозможно, да и сомнительно, чтобы мне удалось разбить один из иллюминаторов. Как и двери, они достаточно прочны.