— Ну, как сейчас, нормально?

— Ох, парень, — сказал Кифер, покачав головой. — Ты просто невинный младенец.

Он приблизился к койке, провел по ней несколько раз рукой, и постель, как бы сама собой, как в мультфильме, приобрела военную строгость и аккуратность.

— Да ты кудесник! — воскликнул Кеггс.

— Я слышал, как ты говорил, будто меня вышибут, — откровенно признался Кифер. — За меня не беспокойся. Я буду здесь до торжественного подъема якоря.

Остаток дня прошел под сигналы горна, в беготне, построениях, свободном времени, новых построениях, объявлениях, маршировке и тестах на сообразительность. Каждый раз, когда администрация вспоминала о какой-нибудь подробности, опущенной в мимеографических листках, тут же звучал горн, и все пятьсот моряков снова выскакивали на плац Ферналд-Холла. Светловолосый, высокий, с детским лицом энсин по имени Экрс лающим голосом зачитывал со ступенек Холла новые инструкции, выпячивая подбородок и яростно кося глазами. После этого он распускал строй, и здание вновь поглощало моряков.

Для курсантов верхнего этажа («десятой палубы») вся беда этих «приливов» и «отливов», «извержений» и «поглощений» состояла в том, что им всегда не хватало места в лифте. Поэтому при звуке горна им приходилось скатываться с 10-го этажа по лестницам («трапам»), а после отбоя покорно ждать, когда освободится лифт, или же карабкаться наверх пешком.

Вилли уже спотыкался от усталости, когда их повели на обед, но еда чудесным образом взбодрила его.

Вернувшись в свою комнату, они смогли, наконец, спокойно поговорить, и каждый рассказал о себе. Мрачный Эдвин Кеггс оказался преподавателем алгебры в высшей школе Акрона, штат Огайо. Роланд Кифер был сыном политического деятеля из Западной Вирджинии. Он «работал» в бюро персонала администрации штата, но, как он сам насмешливо объяснил, не смог бы отличить никого из персонала от китайского императора; и занимался главным образом тем, что «завязывал» всякие полезные связи, пока не началась война. Но когда Вилли сказал, что он был пианистом в ночном клубе, оба его товарища присмирели, и разговор увял. А когда он еще добавил, что окончил Принстон, в комнате воцарилось гробовое молчание.

Когда горн протрубил отбой и Вилли забрался на свою койку, ему пришла в голову мысль, что за весь день он даже не вспомнил о Мэй Уинн и своих родителях. Казалось, с тех пор как он сегодня, прощаясь, поцеловал мать на 116-й улице, прошли не часы, а недели. А ведь, в сущности, он находился совсем недалеко от родного дома в Манхассете, не дальше, чем тогда, когда, бывало, шлялся по Бродвею. Но сейчас он чувствовал себя на другом полюсе земли. Он оглядел маленькую комнатушку, голые желтые стены, отделанные темными деревянными панелями, полки, заполненные книгами с пугающими названиями, и двух незнакомцев в нижнем белье, которые тоже укладывались спать. Теперь они разделяли с Вилли ту близость, которой он не знал даже в собственной семье. Он испытывал странное чувство авантюрной храбрости, будто сделал привал на ночь в глухом лесу, и острого сожаления об утраченной свободе.

Имея один из самых больших регистрационных номеров, Вилли спокойно провел первый год войны, не пытаясь укрыться от призыва в пехоту на военно-морской службе.

Шли разговоры о его возвращении в Принстон и последующей защите диссертации, которая стала бы первой ступенькой его профессорской карьеры. Однако в сентябре, после лета, проведенного в доме его деда в Род-Айленде, где он играл в теннис да волочился за местными красотками, Вилли нашел работу в коктейль-холле второразрядного ресторанчика Нью-Йорка, хозяином которого был худой, сморщенный грек. Он пел куплеты собственного сочинения, аккомпанируя себе на пианино. Первый доллар, заработанный собственным трудом, всегда оказывает немалое влияние на выбор карьеры. Музыка взяла верх над литературой. Платили ему немного, практически минимум, установленный профсоюзом для пианиста. Его это не смущало, так как мать по первому требованию снабжала сына пятидесятидолларовыми купюрами. По словам хозяина ресторана, Вилли набирался опыта.

Песенки Вилли были скорее фривольными, чем остроумными или мелодичными. Лучшая из них, исполняемая только при большом скоплении слушателей, называлась «Если б знала антилопа, антилопа гну…», в ней сравнивались любовные игры людей и животных. Если в тексте попадалось ругательство, Вилли обычно произносил первый слог, а затем улыбался аудитории и заменял слово другим, совершенно невинным, но не рифмующимся с предыдущей строкой. Обычно это вызывало веселый смех завсегдатаев коктейль-холла. Привлекательная внешность Вилли, детская непосредственность, дорогая, изысканная одежда способствовали, как считал грек, популярности его заведения.

Через пару месяцев владелец «Таити», захудалого ночного клуба на Пятьдесят второй улице, увидел Вилли в деле и переманил его у грека, посулив лишних десять долларов в неделю. Встретившись днем в «Таити», темном подвале, заставленном пальмами из папье-маше и столами с перевернутыми стульями, они ударили по рукам. Случилось это 7 декабря 1941 года.

Вилли вышел на залитую солнцем улицу гордый и счастливый. Теперь его гонорар превышал установленный минимум. Ему казалось, что он обошел Кола Портера и оставалось совсем немного, чтобы догнать Ноэля Кауарда. Улица, с чередой ночных клубов, двойников «Таити», и увеличенными фотографиями таких же безвестных, как и он сам, музыкантов, казалась Вилли дорогой в рай. Он остановился у газетного киоска, привлеченный необычно большими и черными буквами заголовка: «ЯПОНЦЫ БОМБЯТ ПЁРЛ-ХАРБОР». Вилли не знал, где находится Пёрл-Харбор, но решил, что на Тихом океане. Он понимал, что это сообщение означает вступление США в войну, но по своей значимости оно не шло ни в какое сравнение с новой работой в «Таити». Как уже говорилось, в те дни очень большой регистрационный номер позволял мужчинам не волноваться из-за начавшейся войны.

В тот же вечер за семейным ужином Вилли сообщил о своих успехах, положив конец робким попыткам миссис Кейт вернуть его в лоно сравнительного литературоведения. Разговор, конечно, коснулся и призыва Вилли на действительную службу. В поезде, по пути в Манхассет, при виде сограждан, охваченных военной лихорадкой, в Вилли проснулась совесть.

— Вместо того чтобы бренчать на пианино и сравнивать достоинства современных писателей, — изрек он, когда миссис Кейт налила ему вторую чашку кофе по-баварски, — я должен пойти на флот. Думаю, я смогу получить офицерское звание.

Миссис Кейт глянула на мужа. Невысокий, полноватый, с круглым, как у Вилли, лицом доктор Кейт молчал, не вынимая изо рта сигары.

— Не болтай ерунды, Вилли. — Миссис Кейт уже забыла, что совсем недавно в ее мечтах не раз возникала табличка с надписью: «Профессор Виллис Севард Кейт, доктор филологии». — Какой флот, если у тебя такие успехи в музыке. Вероятно, я недооценила тебя. Если тебе так быстро прибавили вознаграждение, значит, ты действительно талантлив. Теперь я верю, что ты станешь вторым Ноэлем Кауардом.

— Кто-то должен воевать, мама.

— Не пытайся быть умнее армии, мой мальчик. Когда ты им понадобишься, они тебя позовут.

— А что ты об этом думаешь, папа? — спросил Вилли.

Доктор провел рукой по поредевшим прядям некогда черных волос. Вынул сигару изо рта.

— Знаешь, Вилли, — у него был тихий мелодичный голос, — если ты отправишься за океан, ты очень огорчишь маму.

Так что Вилли пел и играл для посетителей «Таити» с декабря 1941 по апрель 1942 года. За это время японцы захватили Филиппины, затонули «Принц Уэльсский» и «Рипалс», пал Сингапур, а печи фашистских крематориев ежедневно вбирали в себя тысячи мужчин, женщин, детей.

Весной в жизни Вилли произошли два знаменательных события: он влюбился и получил повестку с призывного пункта.

В колледже он привык к обычным любовным интрижкам не стесненного в деньгах студента: легкий флирт с девушками своего круга, более существенные романы с секретаршами и официантками. Три или четыре раза ему казалось, что он страстно влюблен. Но все его прошлые увлечения не выдерживали никакого сравнения с тем взрывом эмоций, который внесло в его жизнь появление Мэй Уинн.