В три часа ночи мать Вилли открыла глаза. Ей снилось, будто она в оперном театре. Прислушиваясь к звукам музыки, она вдруг поняла, что слышит ее наяву: любовная песня Керубино доносилась из комнаты Вилли. Она встала, накинула синее шелковое кимоно, прошла в комнату сына.

— Вилли, дорогой… Пластинки, в такой час?

Вилли сидел у проигрывателя с блокнотом и карандашом в руках. Виновато взглянув на мать, он нажал кнопку «стоп».

— Извини, мама. Не думал, что разбужу тебя.

— Что ты делаешь?

— Хочу украсть у Моцарта пару нот для нового номера.

— Какой нехороший мальчик, — она всмотрелась в лицо сына и решила, что возбуждение его вызвано творческим порывом. — Ты обычно ложишься спать, когда приходишь домой.

Вилли поднялся, положил блокнот на стул, зевнул.

— Я как раз подумал об этом. Устал. А Моцарт подождет до утра.

— Хочешь стакан молока? Мартина испекла изумительный шоколадный торт.

— Я уже съел кусок. Извини еще раз, что разбудил тебя. Спокойной ночи.

— Ты решил украсть прекрасный фрагмент. — Она подставила Вилли щеку для поцелуя.

— Лучше не придумаешь, — поддакнул Вилли, закрывая за ней дверь.

Мэй Уинн пела в «Таити» три недели. Ее Моцарта приняли хорошо. С каждым вечером она держалась на сцене все раскованнее, в движениях появилась плавность, исчезли лишние жесты. Марти Рубин, агент и учитель Мэй, приходил несколько раз в неделю послушать ее. После выступления они не меньше часа обсуждали его за столиком или в артистической. Тридцатипятилетний Марти, низенький, полный, в очках с очень толстыми стеклами без оправы, одевался по последней бродвейской моде, носил пиджаки с подложными плечами и широкие брюки, но предпочитал спокойные тона, серые или коричневые. Вилли несколько раз мимоходом говорил с ним. Он не сомневался, что Рубин — еврей, но не видел в этом ничего предосудительного. Вилли нравились евреи за их сердечность, юмор, деловую хватку. В то же время в пригороде, где он жил, дома евреям не продавали.

За исключением бесед с Рубином, все время между выступлениями Мэй проводила с Вилли. Обычно они сидели в артистической, курили и разговаривали. Говорил, в основном, Вилли, а Мэй слушала, ограничиваясь редкими репликами. Спустя несколько вечеров, Вилли уломал Мэй встретиться с ним днем. Он повез девушку в Музей современного искусства, но экскурсия завершилась провалом. В ужасе смотрела Мэй на шедевры Дали, Шагала, Челищева, а затем на нее напал безудержный смех. Более удачным стало посещение «Метрополитена». Ей очень понравились Ренуар и Эль Греко. Она заставила Вилли пойти туда еще раз. Тот оказался хорошим экскурсоводом.

— Неужели всему этому вас научили в колледже за четыре года? — спросила Мэй, когда Вилли познакомил ее с творческой карьерой Уистлера.

— Не совсем. Мама водит меня по музеям с шести лет. Она у меня меценат.

— О, — только и ответила Мэй.

Вилли скоро получил телефонный номер кондитерской в Бронксе, они перешли на ты и продолжали встречаться, после того как Мэй закончила выступления в «Таити». Шел апрель. Они гуляли по зазеленевшим паркам, обедали в дорогих ресторанах, целовались в такси. Вилли дарил ей фарфоровых кошечек, плюшевых медвежат и цветы, много цветов. Он сочинил несколько плохоньких сонетов. Мэй взяла их домой и перечитывала снова и снова, роняя на бумагу теплые слезы. Никто еще не писал ей стихов.

В самом конце апреля Вилли получил повестку из призывного пункта, приглашающую его на медицинский осмотр. Он вспомнил о том, что идет война, и, не откладывая, отправился на базу подготовки офицеров военно-морского флота. Его приняли в Училище подготовки резерва. Занятия начинались в декабре. Таким образом он выскользнул из когтей армии и получил длительную отсрочку.

Миссис Кейт, однако, восприняла его зачисление в училище как трагедию. Она метала громы и молнии в адрес волынщиков из Вашингтона, которые так затянули войну. Она все еще верила, что война закончится до того, как Вилли наденет форму, но у нее не раз холодело сердце при мысли о том, что ему придется-таки отправиться за океан. Советуясь с влиятельными друзьями, она всякий раз отмечала странную холодность в собеседнике, стоило ей заикнуться о тепленьком местечке в Штатах для Вилли. Она решила сделать все, чтобы последние месяцы свободы стали для Вилли лучшими в его жизни. Мэй Уинн занималась тем же, но без ведома миссис Кейт, вообще не подозревавшей о существовании девушки. Миссис Кейт заставила Вилли бросить работу и увезла его, вместе с согласным на все доктором, в Мексику. Вилли, которому скоро наскучили сомбреро, яркое солнце и оперенные змеи, вырубленные на разрушающихся пирамидах, тратил деньги на телефонные разговоры с кондитерской. Мэй ругала его за расточительность, но ее радостный голосок служил достойной наградой. Кейты вернулись в июле и сразу же поехали на Род-Айленд. С десяток раз Вилли вырывался в Нью-Йорк под надуманными предлогами. Осенью Марти Рубин организовал Мэй гастроли по ночным клубам Чикаго и Сент-Луиса. Она вернулась в ноябре, и Вилли провел с ней три счастливых недели. Он проявлял чудеса изворотливости, достойные отдельной книги коротких рассказов, придумывая объяснения частых отлучек из дому.

О женитьбе не было и речи. Иногда Вилли задумывался, а почему она не касается этой темы, но радовался тому, что их отношения не шли дальше страстных поцелуев. Он рассчитывал, что роман растянется еще на четыре месяца его пребывания в училище. А потом он уйдет в море — весьма удобный и самый безболезненный финал их любви. Ему импонировало изящество, с которым он вел интригу, выжимая из нее максимум развлечений при минимальных обязательствах. Он гордился тем, что не пытался соблазнить Мэй. Правильная линия поведения, решил он, заключалась в том, чтобы наслаждаться живостью и возбуждением, которые дарило общество девушки, не наживая себе неприятностей. Действительно, он выбрал достаточно правильный курс, но особой его заслуги в этом не было, потому что основывался он на трезвом подсознательном расчете: на его домогания Мэй могла ответить отказом.

Второй день Вилли Кейта на флоте едва не стал его последним днем и на военной службе, и на земле.

Утром, в метро, когда он ехал на Бруклинскую военно-морскую базу, Кейт почувствовал, что синяя форма младшего матроса привлекает внимание. То обстоятельство, что ему предстояло проверить частоту пульса и степень искривления позвоночника, не портило удовольствия, которое доставляли взгляды стенографисток и учениц старших классов. Вилли собирал дань, положенную тем, кто штурмовал Соломоновы острова. В мирное время у него не было причин завидовать матросам из-за их формы, но теперь брюки клеш стали едва ли не самыми модными.

У ворот военно-морской базы Вилли остановился и сосчитал пульс. Восемьдесят шесть. Мысль о том, что простой арифметический счет мог лишить его флотского ореола, возмутила Вилли до глубины души. Он подождал несколько минут, пытаясь расслабиться и вновь приложил большой палец к запястью. Девяносто четыре. Часовой у ворот уже подозрительно посматривал на него. Вилли огляделся и направился к невзрачному зданию аптеки на углу. Я дюжину раз проходил медицинский осмотр в колледже, думал он, а несколько месяцев тому назад — на призывном пункте. И всегда у меня был пульс семьдесят два. А сейчас я волнуюсь. Но каким, интересно, будет пульс у адмирала, когда он увидит вражеский флот? Неужели семьдесят два? Мне нужно что-то принять, чтобы снять волнение и получить требуемый результат.

В аптеке он попросил двойную порцию брома, одну для совести, другую — для нервов. Успокоительное подействовало. Перед тем как зайти в приемную капитана Гримма, Вилли в последний раз пощупал пульс. Семьдесят пять. Он открыл дверь, не сомневаясь в успехе.

Первым делом ему бросился в глаза синий рукав с четырьмя золотыми нашивками. Рукав летал перед лицом толстой медсестры, сидевшей за столом. Капитан Гримм, седой и очень усталый, потрясал пачкой каких-то документов и жаловался на плохой учет морфия. Он повернулся к Вилли.