Налегин вздохнул, попросил разрешения закурить к подошел к печке.

— Ну, папаша, метет! — пожаловался хозяину избы Платонов. — Невозможность!

Лицо у проводника было белое, улыбчивое, с ямочками на щеках. Желтая копна волос над хитрыми глазками напоминала развалившуюся соломенную крышу. Васька заметно устал, но в нем и сейчас безошибочно угадывался неунывающий деревенский заводила.

— По-старому у нас февраль, — коротко отозвался инвалид, — «Федоты-Заметоты»!

Парень на секунду оторвался от книги.

— Отец, здесь никто сейчас не проезжал? — спросил Платонов. — Монахов, скажем?

Парень снова был поглощен чтением.

— Погода, видишь, чудак, какая! Не до гостей!

«Наше дело — сторона. Конечно, Монахов порядочная скотина и на всякую гадость способен, — послышалось Налегину в его ответе, — но вы уж разбирайтесь сами, а нас не впутывайте».

Налегин взглянул на часы: еще минут двадцать можно посидеть в тепле. Из сеней время от времени слышалось потряхивание Ксанфа и постукивание его когтистых лап по звонким от мороза половицам.

— Как себя чувствуешь, Слава? — спросил Платонов, видя, что Налегин прикрыл глаза рукой.

— Все в порядке, скоро едем.

Хозяева, казалось, впервые внимательно и настороженно посмотрели в их сторону.

— Дело ваше, — сказал однорукий, продолжал дымить самокруткой, — а то можете заночевать. Если не побрезгуете. Вьюжит сегодня. А ночью метель кончится. Чувствую по своему барометру…

Внезапно он увидел, что Налегин смотрит на остаток сигареты, который Монахов бросил около стола. Перехватив взгляд отца, парень тоже взглянул на пол, а затем исподлобья на Налегина.

— Разлей чаю, — сказал хозяин сыну.

Окурок для криминалиста — неоценимый клад, но сейчас Налегин носком тихонько отшвырнул его, чтобы Васька не заметил и не принялся проводить дознание.

Парень встал и, обернув руку тряпкой, достал из печки чугунок с кипятком. Налегин смотрел, как он ногой еще дальше откинул окурок, потом незаметно поднял его и, ставя чугунок на место, уронил в тлеющую золу.

Налегин думал о том, что есть закон благодарности за гостеприимство, который не позволяет ему, гостю, обогретому в этот морозный вечер чужими, незнакомыми людьми, вдруг взяться за расследование и, предъявив окурок как улику, требовать ответа от своих хозяев.

Конечно, будь на его месте кто-то другой, более бывалый, более находчивый и расторопный, он, пожалуй, смог как бы в шутку, но настойчиво, задавая каверзные вопросы, добиться все-таки чистосердечного рассказа. Но Налегин знал — такая роль ему не под силу. Поэтому он принужден искать Монахова, действуя не самым лучшим, но честным методом — ночной погоней в зимних полях и лесах. Еще ему вдруг вспомнились слова Гаршина: «Если при расследовании были нарушены этические нормы, то сколько следователь выигрывает от быстрого и эффективного раскрытия преступления, столько же, если не больше, общество проигрывает потом! Преступники преступают мораль, мы — на нее опираемся!»

— Вот чай. Вам, — сказал парень, подавая Налегину большую эмалированную кружку с изображением гор и надписью «Кавказская Ривьера».

Налегин поблагодарил, взял кружку в обе руки и стал не спеша прихлебывать, отогревая ладони. Чай был крепкий, свежий. Налегин пил, пока не засветлело донышко.

— Ну что ж. Спасибо за чай, хозяева. Спасибо, отец, за тепло, за гостеприимство.

— Не на чем, — хозяин прокашлялся. — На что вам Монахов в такую пору?

— Радиоприемник украл у детей в Клюкинском детдоме.

Инвалид встал, коснувшись головой лампочки. Только сейчас Налегин разглядел его как следует: незапоминающееся землистое лицо, невыразительные глаза — не то серые, не то голубые, вылинявшие, как его старая сатиновая рубашка. И рука. Тяжелая, багровая, перетянутая десятками черных морщин, похожих на глубокие трещины.

— Из-за приемника! В такую погоду! Сколько же он стоит?!

— Да разве дело в этом?

— Нельзя, чтоб воровали у детей, — добавил Васька. Он любил ставить точки над «i», боясь, что не поймут.

— Как вы обычно ездите на Большой Овраг? — спросил Налегин, прислушиваясь к завыванию метели за окнами.

Сын хозяина смотрел в книгу, но Налегин знал, что, пока они с Платоновым были в избе, он не перевернул ни одной страницы.

— Справа, как выедете из Косихи, будет Крестовая Грива, — медленно, как будто вспоминая, начал инвалид.

Васька насмешливо взглянул на него. Налегин уже надевал полушубок.

— Ну что, отец, — сказал Платонов, — прикрой за нами дверь. Покрепче, а то снегу надует.

В сенях, чувствуя дорогу, завозился Ксанф. Инвалид вдруг зло чмокнул языком.

— Эх! Ладно. Садись к столу. Не хотел я вмешиваться! Не надо сейчас ехать! Замерзнете к черту! Завтра утром я вас сам отвезу, напрямик. Раньше ни ему, ни кому другому все равно на тракт не выехать. Он в Ельшине заночует…

— Да?! А откуда вы все знаете? — спросил Платонов. — И про метель и про Ельшино?

— Следователь! — проворчал инвалид и бросил на пол два овчинных тулупа. — Ложитесь.

Было все так, как предсказал инвалид: к утру метель затихла. Когда они выехали на старый тракт, то увидели нетронутый полозьями саней наметенный за ночь снег.

Долго ждать Монахова не пришлось. Со стороны Ельшина показались сани с запряженным в них маленьким рыжим коньком.

Ксанф поднял морду и навострил уши, словно понял, кто едет навстречу. Платонов отвязал конец поводка от саней и взял в руку. Рыжий конек Монахова бежал резво, далеко разбрасывая вокруг себя рыхлый снег. Скрипели на свежем, чистом снегу полозья.

Когда сани приблизились, лицо Монахова, с которого не сходила спокойная нагловатая ухмылка, вдруг напряглось и застыло: он узнал Налегина и Платонова.

Налегин завернул Грачика, перегораживая дорогу.

— Тпр-ру! Стой!

Монахов не был готов к этой встрече и молчал, выжидая дальнейших событий. Платонов подошел к его саням и, ничего не говоря, разворошил сено. В передке, трижды завернутый в заплатанные, но чистые мешки, лежал радиоприемник «Фестиваль»…

Задержанный лег поудобнее в сено и закрылся тулупом, словно заснул. Всю дорогу он ни о чем не говорил, и они его ни о чем не спрашивали, только однажды, когда Монахов приподнял голову, чтобы оглядеться, Налегин сказал:

— Вы в Остромске были двадцать шестого?

— Нет, — ответил Монахов, — чего мне там делать?

Это была явная ложь: область сообщила, что Монахов ездил в Остромск двадцать шестого, и, будь Налегин менее опытным работником, он бы обрадовался этой лжи, как еще одному доказательству причастности задержанного к кражам. Но, поработав в розыске под руководством таких учителей, как Лобанов и Гаршин, он уже знал, что такой вор, как Монахов, готов врать, хотя бы для того, чтобы отвлечь на себя силы работников милиции, чтобы кто-то там в Остромске, пусть даже не известный ему, совершал преступления и лишал спокойной жизни тех, кто сегодня отправлял его в тюрьму за кражу радиоприемника; а мог, впрочем, врать и просто потому, что боялся, как бы ему не пришили чужое дело.

Так что Налегин ничего больше не сказал Монахову, смолчал.

К обеду проехали самый скучный и монотонный участок пути — Кливяческий волок и у сельсовета встретили участкового уполномоченного с дружинниками, сторожившими здесь дорогу на случай появления Монахова.

Участковый уполномоченный поздоровался с Налегиным и передал телеграмму: «МОНАХОВ КРАЖАМ ОСТРОМСКЕ НЕ ПРИЧАСТЕН ВЫЕЗЖАЙ = ГАРШИН».

Налегин показал телеграмму Платонову. Тот покачал головой.

— Ну, радиоприемник мы детям вернули! — Васька был человеком точной, ясной мысли и должен был подвести итог. Но, судя по выражению лица, он был разочарован тем, что не смог сделать большего.

Гаршин откинулся к спинке стула. Его взгляд скользнул по знакомым, чуточку толстоватым мальчишеским губам Налегина и рассыпавшейся по лбу короткой пепельной челке. Гаршину был симпатичен и понятен этот немного сутулый, костлявый парень, слушавший его, по-ученически подперев кулаками подбородок и чуть приоткрыв рот.