Оперативники пропустили мимо себя две смены — кончившую работу и заступавшую в вечер, но лицо Доброва, вглядывавшегося в каждого проходящего мимо человека, было по-прежнему непроницаемо.

— Надо еще на танцплощадку пройти, — сказал он, отходя от проходной. С тех пор как он из счетовода Доброва благодаря случайности превратился в свидетеля Доброва и стал принимать участие в розыске, мнение его о своих сыскных способностях сильно повысилось и он уже посматривал свысока на разъезжавших с ним оперативников.

Городской сад в Агатурове оказался неожиданно большим, густо заросшим деревьями и кустарником. В одном из уголков, у забора, приютилась танцевальная площадка, огороженная высоким штакетником. Танцующих было мало, и по возрасту никто из них не подходил.

На вокзал пришли задолго до отхода местного поезда. Пассажиров в вагонах было мало: дачники, несколько одинаков одетых мальчишек — кеды, спортивные брюки и голубые испанские шапочки с кисточками. Добров остался курить у справочного бюро, а Шубин и Кравченко прошли в вагон.

Здесь была довольно большая компания молодежи.

— Садись, — мигнул Шубин Кравченко, устраиваясь неподалеку от них.

Молодые люди вели себя шумно. На их скамейках громко смеялись. Потом тянули жребий, кому бежать за мороженым. Кравченко незаметно наблюдал за полной голубоглазой девушкой. Она смотрелась в маленькое квадратное зеркальце и что-то напевала, забыв об окружающих. Поймав на себе взгляд Кравченко, девушка вынула из сумочки шоколадную конфету и начала есть, держа конфету прямо перед собой и откусывая маленькими кусочками. Кравченко отвернулся.

— Валька! Саломатин! — крикнула тут же девушка в середину вагона. — Приветственную речь приготовил?

Чернявый паренек в полосатой шерстяной кофте поднялся и заговорил громко, легко, без всякой иронии. Томной, вялой рукой он помогал своей декламации.

— Боги туризма! Отцы геологии! Текст вашего пригласительного послания, отлитый в бронзе, будет навечно выставлен нами у порога шестой лаборатории…

Кравченко почувствовал вдруг у себя на плече чью-то руку и обернулся. Добров стоял сзади, одновременно подавая знак обоим оперативникам.

— Вот они! — показывая на Саломатина, прошептал Добров. Он вел себя так, как будто не получал ни от Данилова, ни от Гаршина никаких инструкций на случай встречи с преступником. — Вот они! — повторил он пронзительно свистящим шепотом.

Паренек в полосатой кофте продолжал репетировать, голубоглазая девушка время от времени искоса поглядывала на Кравченко.

— Ты только не ври, Саломатин, — раздался из тамбура громкий и звучный бас, — ты говори по жизни: все как есть! — Энергичный короткорукий толстяк в массивных очках двигался по проходу между скамьями, раздавая пачки с мороженым. — Ты скажи, что находящиеся в отпуске сотрудники некоего института, получив приглашение посетить Клуб путешественников…

Шубин метнул на Доброва недобрый взгляд.

В это время тихо, а потом все быстрее и громче застучали моторы. Электричка плавно двинулась с места под задорную туристскую песню. Толстяк отбивал такт на скамейке, и от его полновесных ударов на сверкающих никелем полочках для багажа еще сильнее подрагивали рюкзаки, палатки, штормовки.

Кравченко не сразу сообразил, что от него хочет чернявый паренек, которого все называли по фамилии — Саломатиным. Он стоял перед ним с какой-то брошюрой и авторучкой, а голубоглазая девушка смеялась. Вся компания с любопытством наблюдала за ними.

— Он хочет подарить вам свою работу. С автографом, — смеясь, крикнула девушка, — на память о встрече! Он проиграл мне пари.

— Спасибо, — неловко улыбнулся Кравченко.

— Кому? — бесстрастно, выполняя каприз дамы, спросил Саломатин. Кравченко на минуту замялся.

Шубин привстал и посмотрел название брошюры— «Еще раз к вопросу о параметрах космических кораблей». В. Саломатин».

— Напишите: «Славному сыщику А. И. Доброву», — сказал он.

Саломатин удивленно качнул густыми бровями, но ничего не сказал.

— Пожалуйста.

— Гора родила мышь, — подвел вечером Данилов итог этой поездки.

Налегин повесил пиджак на спинку стула и снова пододвинул к себе розыскное дело Кокурина в обложке зеленого, порванного уже в нескольких местах картона. С внутренней стороны обложки рядом с записью «подшито и пронумеровано триста (300) листов» был приклеен большой из грубой шершавой бумаги конверт с фотографиями. Их было немало, этих фотографий, сделанных по всем правилам опознавательной съемки — в одну седьмую натуральной величины. Кокурин был снят в фас и в профиль, сидящим на специальном стуле, который, как утверждали специалисты, обеспечивал «правильное положение головы и непринужденную позу».

Но были в конверте и другие снимки. Налегин — в который раз — присматривался к трем мальчишкам, изображенным на желтом плотном листе матовой фотобумаги. Каждый из мальчишек, жестко и прямолинейно поставленных перед объективом, держал в руках какое-либо вещественное доказательство совершенного преступления — кто пачки папирос стопкой, кто бутылки вина, кто кульки с конфетами. Под снимками можно было разобрать выцветшую подпись:

«Воровская группа Бубна, совершавшая кражи из палаток».

Кольку Кокурина поставили в этой группе посредине. Как знак отличия главаря шайки, как скипетр или гетманскую булаву, он держал металлическую фомку, видимо тяжелую и ржавую, с раздвоением на конце. Воришек сфотографировали после допроса, когда они уже во всем признались, и на их лицах были написаны стыд и недоумение: они не знали, зачем понадобилось фотографировать их в таком виде. Наверное, не знал и тот, кто фотографировал. А может, он считал, что унижение — один из видов борьбы с уголовной преступностью.

Вот еще любительский снимок: Кокурин и несколько ребят, возможно его будущих соучастников, рядом с военным летчиком. У летчика открытое, смелое лицо и большой лоб…

А вот Кокурин во весь рост у шаткого, на трех тонких ножках столика, рядом с высоким фикусом. Он делает вид, что разливает по стаканам вино из большой бутафорской бутылки. Рядом с ним еще двое молодых парней, а за ними белая шапка рыночного Эльбруса и сбоку вытисненный золотом штамп: «Госфотография № 2».

Налегин любил эти редкие часы в отделе уголовного розыска, после дневной суеты и спешки, без телефонных звонков, без шарканья подошв в коридоре, без стрекота пишущих машинок.

Ты остался один в своем кабинете после работы. Часть лампочек в коридоре из экономии выключена, шуршит шторой ветер, прорываясь в форточки. Непривычно тихо вокруг, полумрак… Ты листаешь старое розыскное дело, закладываешь нужные листы нарезанными тобою же аккуратными полосками бумаги, делаешь пометки. Устав, пересаживаешься на старый диван и откидываешься на его холодную спинку. Из зеркальной черноты окна на тебя смотрят знакомые, резко, контуром, очерченные в стекле молчаливые свидетели твоих бесконечных усилий — настольная лампа с изогнутой птичьей шеей, матово поблескивающий графин, стопка книг… И два лица — то, что охвачено квадратом рамки, длинное, большеглазое, со впалыми щеками, остренькой бородкой, и второе — твое собственное, в общем не такое уж знакомое, неизученное лицо; лицо человека, которого ты склонен поругивать, в ком готов находить изъяны.

Ну подумай же! Догадайся! Итак, взрослый уже человек, не парнишка, находится в тюрьме, с ним часто разговаривает работник оперчасти, опытный чекист. И этот работник пишет, что заключенный Кокурин, кажется, начинает прислушиваться к его словам. Бубен берет в библиотеке книжки! Какие? Вот их список: «Маугли», «Жизнь леса», «Рассказы натуралиста»…

Конечно, легче всего предположить, что Кокурин стремился вырваться из того круга людей и понятий, в котором он заточил себя с детства, о его стремлении к чистоте, искренности, правде, прибежищем которых виделся ему мир природы. Но разве не могло быть и по-другому? Вот если бы ему, Налегину, удалось встретиться с людьми, которые лично знали Кокурина! Где, например, сейчас Телятник? Может, его не так уж трудно будет разыскать? И все-таки этот список книг — в пользу Кокурина…