И то верно. Не снимая платка, она выпростала из-под него уши и в оправдание добавила вторую причину, почти магическую:

– Дефицит.

– Теперь все на дефицит валят, – буркнул я, разумеется, ни к чему.

– Из-за этого дефицита и жизнь безобразная.

– Дарья Никифоровна, – я изучал ее паспорт, – а были у нас времена без дефицита?

– Как же! При Сталине полки не пустовали.

– Ну, а жизнь?

– И жизнь была соответственная.

– Неправда, Дарья Никифоровна. Я ту жизнь захватил. Полки, как вы говорите, не пустовали, а жизнь была безобразной.

Свободных разговоров на допросах я не отрицаю, даже наоборот, коли они помогают раскрыть человека либо интересны сами по себе. Но спорить с бабушкой о хорошем ее царе то же самое, что переубеждать верующего. Кажется, давно вывел один крепкий закон: с думающим спорь до хрипоты, с верующим молчи до немоты. Мне бы установить в кабинете какой-нибудь хитрый японский компьютер, соединенный со стулом, который, как заговорю не по делу, шарахнул бы меня электричеством.

– Дарья Никифоровна, я хочу расспросить вас про Анищина...

– Про него весь наш дом друг друга расспрашивает.

– Что же, поступок его удивил?

– Еще бы не удивил, коли смерть наглая.

– Как понимать «наглая»?

– Поскольку удушенник и дело это темное.

– В каком смысле?

Она скинула-таки платок, обнажив гладкие плотные волосы, тронутые рыжим блеском, отчего голова походила на луковицу. Не знаю, откуда на светлом проборе взялось зеленое пятнышко, но я ждал, что голова-луковица вот-вот прорастет перышками и станет сказочным Чиполлино.

– Не сам он себя порешил.

– А кто?

Дарья Никифоровна боязливо глянула по сторонам и перегнулась через стол. На меня пахнуло свежестью воды, отчего я решил, что дефицитная треска у нее в сумке.

– Дьявол.

– Ах, дьявол...

– Самоубийцы никогда сами не действуют. Их дьявол побуждает. Сперва человек ему противоречит. Задумывается, ходит грустный, плачет, разговаривает сам с собой. Да разве дьявола одолеешь? Ну и накладывают на себя руки. Каково соседям?

– А что соседям? – заинтересовался я кознями дьявола.

– Он же теперь будет ходить.

– Кто?

– Удушенник.

– Зачем ему ходить... – успокоил я.

– Сыра земля не принимает. У моей двоюродной сестры в деревне муж спьяну удавился. Так он ходил до своего законного срока. Хомуты резал, на чердаке все поломал,  ее с кровати скидывал. Она ляжет спать меж детей, а все равно скинет. Поскольку во власти сатаны.

– И долго самоубийцы ходят?

– Коли этому Анищину было отпущено восемь десятков, так до этого срока и будет ходить. Доживать свой век за гробом. И непременно посещать место смерти.

– Что же делать, Дарья Никифоровна?

– Хоронить, как положено удушенников и таких прочих. Осиновый кол вбить в могилу, а сверху посыпать маком. Пока он будет маковки считать, петух и пропоет.

Я вспоминал, чего сегодня не успел сделать. Не послал запрос в ГАИ о серебристом автомобиле, найденном в пригородном лесу; не вынес постановления о сложнейшей почерковедческой экспертизе; не договорился с автобазой о проведении собрания на предмет выделения общественного представителя в суд; не дал задания уголовному розыску отыскать в гостиницах проститутку по имени Нея... Не написал, не позвонил, не прочитал и не съездил. Вместо этого слушаю дьяволиаду.

– Дарья Никифоровна, Анищина видели часто?

– Уже полгода не попадался.

– А раньше?

– Возле нашей парадной лавочки нет, посему я отдыхаю у чужой, у третьей. Про своих жильцов знаю менее всего.

– Вы с ним разговаривали?

– С ним не поговоришь. Не беседует, а слова в долг дает.

– Про себя Анищин рассказывал?

– А чего ему рассказывать?

– Ну, хотя бы, почему он такой худой...

– Кушал умеренно.

– Это значит как?

– Нитраты и всякие концентраты не употреблял. А только чай, хлеб и витаминные таблетки.

– Почему же так странно питался?

– Он и врачей не вызывал.

– Но почему, почему?

– Старику, говорил, неча добро переводить.

Бывали свидетели, с которыми я забывал, зачем их и вызвал. Разговариваешь, как читаешь умную книжку. Помню старика из-под Новгорода, по-моему, без всякого образования – мы полдня проговорили о земле, культах личности и матушке России. Но бывали свидетели, от которых ничего, кроме нужной информации, не получишь. Оказывается, есть свидетели вроде этой луковицеголовой бабушки, от которой ни разговора, ни информации.

– Дарья Никифоровна, кто к нему ходил?

– Я говорила вашему человеку... Дама похаживала, да ее тоже с полгода не встречала.

– Как она выглядит?

– Стопроцентная дама. Такая в очереди за треской стоять не будет.

– Одежда, рост, внешность, возраст...

– Годков тридцать. Шуба тяжелая, не разглядела, из какого зверя. А вот шапка из белого песца с сереньким подзорчиком.

– Анищин говорил про нее?

– Я и не спрашивала.

Передо мной лежала справка жилищной конторы, из которой явствовало, что Анищин въехал в квартиру один пятнадцать лет назад. Следовало поискать в той жилконторе, при которой была его предыдущая квартира. Главное, из справки я узнал, что работал он мастером в объединении «Прибор».

Дарья Никифоровна ждала других вопросов, но у меня их не было. Кроме желания сказать ей, что коли взялся за дело, то будь в нем профессионалом: уж если сидишь у парадного день-деньской, то изволь знать про всех и про вся.

Я пододвинул ей протокол – прочесть и подписать. Она под столом шевельнула ногой сумку с рыбой, шмыгнула остреньким носом и спросила с хитрецой:

– А чего же приметы дьявола не спрашиваешь?

– Они всем известны, – бормотнул я, показывая, где надо расписаться.

– Какие же такие? – еще хитрее спросила Дарья Никифоровна.

– Рожки, копытца да хвостик.

– А он их спрятал.

– В каком смысле «спрятал»?

– Копытца в сапоги русские, стоптанные. Хвостик под пальтуху утильную. Рожки под кепчонку грязно-черную. Но рожа красная, а главное, нос приметный. Как семенной желтый огурец.

– Вы говорите про реального человека?

– Пьяница нешто человек? Его душа запродана.

– Чья душа, Дарья Никифоровна, кому запродана, за сколько?

– А как же? Ходил Христос с апостолами по земле да и зашел к черту. Тот, знамо дело, угостил водкой. Апостолы выпили по две чарки, понравилось. А Павел спросил себе третью. Черт ему налил, но стал просить платы. Денег не было, вот Павел и отдал свою шапку. Только Христос велел шапку вернуть и черту пообещал другую плату; мол, отныне душа умершего пьяницы принадлежит тебе, дьяволу.

– Отменная история для антиалкогольной пропаганды, Дарья Никифоровна. Но вы вроде бы описали человека земного.

– А то? У пивного ларька днями трется. И к покойнику захаживал.

Одолевать просьбами уголовный розыск по такому делу, как самоубийство, было стыдновато. Все-таки я позвонил Леденцову якобы ради консультации. Он снял трубку, но долго еще с кем-то доругивался.

– Боря, стоптанные русские сапоги, дрянное пальто, грязная кепка, лицо красное, а нос как огромный желтый огурец. Трется у пивных ларьков нашего района. А?

– Сегодня найдем, Сергей Георгиевич.

– То есть как «сегодня»? – опешил я от подобной сверхоперативности.

– Это тунеядец Матвей Устькакин.

– Романтическая фамилия, – сказал я вместо благодарности.

Вот чего не понимаю и никогда не пойму... Я жил, а в это время светило солнце, росла трава, наливались девушки и выходили газеты. Теперь пришло время помирать. Но почему? Разве что-нибудь изменилось? По-прежнему светит солнце, растет трава, наливаются девушки и выходят газеты.

Говорят про ошибки молодости. Чего только к этим ошибкам не лепят... И глупость, и неопытность, и самонадеянность, и легкомыслие. А у молодости есть одна главнейшая ошибка и самая такая, что всем присущая. Ошибка молодости – это отсутствие чувства времени. Молодым кажется, что время стоит и поэтому жить они будут вечно.