Солнце мелким решетом пыль по избе сеет. Кот на подоконнике за ухом лапой чешет.

Бабушка Матрена в переднем углу божию матерь просит со вздохами:

— Пресвятая владычица, матушка, сохрани непутевого сына Андрона. Воевать пошел дурак — убьют.

Кладет поклон земной в половичку, башмаки каблуками кверху торчат. Падает слеза незаметная — жертва скорбящего сердца.

— Жалко дурака, — молодой.

Вечер в окно заглядывает. Стоит на завалинке тихий, темную кисею распускает.

Кот на подоконнике лицо умывает.

Бабушка Матрена с угрозой к нему:

— Ты кого манишь, несуразный? Брысь!

Дверь — настежь, на пороге колокольчики заиграли. По глазам ударила рубашка красная. Шапка пальцем кверху, на шапке звезда пять концов. Бабушка — в угол от страху, ругает кота тихонько:

— Наманил, нечистый!

Снял шапку страшный человек, маленько на детище похож.

— Здравствуй, мама!

Голос-то, голос-то, как у Андрона.

— Или не узнаешь?

— Господи Сусе-Христе, Андронушка!

Оплела Андронову шею руками, плачет, улыбается бабушка Матрена, ищет родинку на левой щеке.

— Дай-ка, дай погляжу! Несуразный.

Шагнет Андрей — по избе колокольчики.

Направо — звон, налево — звон. С музыкой весь.

— Чего это гремит у тебя? Али игрушку какую привез?

— Шпоры, мам.

— Ох, выдумщик, выдумщик! Деньги-то не бережешь!

Улицей Михаила, отец, торопится.

То широко шагнет, то остановится.

Слышал он про Андроновы колокольчики — робость берет.

— Кабы признал отца-родителя! Нынче эдак.

Наперед пускает шутку в дверь:

— Фу, дери ее паром — оборина развязалась! Скоро, что ли, в сапоги обуют крестьянскую сословью?

Бабушка Матрена молодицей к нему:

— Андрон домой вернулся!

— Хромой?

— Тьфу тебе на язык!

Не видит Михаила лица, увидал рубаху Андронову: очень уж красная.

— Ну, давай поцелуемся с живым свиданием.

— Здравствуй, тятя.

— Здорово.

На столе — револьвер Андронов в кожаном мешочке.

— Это чего у тебя?

— Огнестрельное оружие.

— Бьет?

— На пятнадцать саженей две доски вершковых.

— Слышала, мать?

Голос у бабушки девичий, тонкий.

— Какой ты нехороший отец! Сейчас и допытываться.

Самовар на радостях раскричался, бабушка и на него с упреком:

— Ты, шайтан, к добру ли? Голос у тебя больно дикой.

Андрон ей по-книжному:

— Чудная ты, мама. Самовар — предмет неодушевленный.

Михаила глазами на бабушку: "Поняла еси?"

И бабушка глазами на Михаилу: "У-у, ты мне, дурак старый!"

Полон стол гостей.

Дядя Лизар, Клим с женой, Ерофей с женой, Ваньча с женой, Прохорова солдатка — маков цвет. Груди — бугры полевые, руки крупитчатые. Клим с Ерофеем на мужиков похожи: бороды длинные, волоса нерасчесанные. Ваньча — мальчишка: усы реденькие, бороденка — четыре волоса. И баба неказистая у него: живот под юбкой желудем выщелкнулся, на носу веснушки рассыпаны. Всю обсосал Ваньча от нечего делать. Ночи длинные, мастерства другого не знает.

Бабушка Матрена в кубовую кофту из сундука нарядилась. Голову платочком беленьким повязала. Павой по избе расстилается. Рубашка на Михаиле пузырем дуется, ниже живота тесемочкой перетянута. Тоже фасон держит. Бороду гребешком продрал.

Самовар — жеребенок стоялый, пар в одну ноздрю пускает, крышкой сердито постукивает. Чашки с блюдечками перебор ведут, гости шумно разговаривают.

— Кушайте, пожалуйста.

— С вашим приездом, Андрон Михайлыч!

— В какех городах находились?

— В разных. Двенадцать губернских проехал.

— На Капказе не случалось?

— Кавказ не нашей территории: грузины там с меньшевиками.

Бабушка Матрена угощает по-свадебному:

— Сахару-то, а вы берите сахару-то!

Не терпится с радости, шепчет Ерофеевой на ухо:

— Три фунта привез.

Ерофеева — Климовой на ухо;

— Три фунта.

Чашки чайные постукивают, гости шумно разговаривают.

— Андрон-братишка! Могешь ты меня узнать в крестьянской сословье?

— Постой, Лексей Иваныч, у меня вопрос леригиозный. Скажем, бог, Андрон Михайлыч, есть или нет?

— Обморачивание головы.

Речи-то, речи какие!

Бабушка Матрена цедит помимо чашки.

Непонятно, а гожа.

— Значит, одна прокламация?

— Буквально.

— Вам достоверно известно?

— Предрассудок темной массы.

Точка.

За точкой — мрак.

Лизар и голову набок.

— Я с вами согласен, Андрон Михайлыч, ну, только сумнительно. Главное дело — леригия.

— Ничего подобного.

Ваньча кричит неуверенно:

— А дожжик кто посылает?

Баба — Ваньчу за рукав.

— Стой, стой! Слушай, что другие говорят.

Клим вразумительно:

— Позвольте мне слово, Андрон Михайлыч. Лизар Самойлыч, погоди. Ерофей, ты слушаешь? Тут, Иван Лукьяныч, не в дожже главная сила. Дожжик по науке от электричества. У меня на уме капитализма стоит.

Ерофей падает локтями на стол.

— Мешает она?

— На каждом шагу.

— Проклятая!

Андрон успокаивает:

— Капитализма нам нестрашная. С ней давно можно покончить, если бы не буржуазия.

Речи-то, речи какие!

Повернется Андрон — под столом колокольчики.

Прохорова платочком помахивает — жарко.

Во второй раз бабушка Матрена цедит из чайника помимо чашки.

Непонятно, а гожа.

— Андрон-братишка! Какая есть большевицкая партия?

Михаила наперебой:

— Самая хитрая! Слышали, как она ловко к нашему хлебу подъехала? Появился человек в кожаном картузе, начал речами охаживать. Вы, говорит, крестьяне, — серпы, мы, проживающие в городу, — молотки. Давайте союз держать!

Ваньча покатывается со смеху:

— Здоровая программа!

У Лизара кружение в голове.

— Коммуна у нас не привьется, Андрон Михайлыч.

— Почему?

И у Михаилы кружение в голове.

— Я скажу!

— Тятя, в сторону.

Михаила — в обиду:

— Ты признаешь меня за родителя?

— Тятя, не замахивайся! Ваньча, держи за руки моего отца.

Клим вразумительно:

— Промежду нашей беседы обмишул вышел. Лизар Самойлыч с хозяйственной стороны в рассуждение коммуны коснулся. Скажем, борона, гвозди и другой земледельческий инвентарь, как его не имеется. Что же касается коммуны в настоящем положенье, тут мы не противоречим. Правильно я говорю, Ерофей?

Ваньча кулаком по столу:

— Ей-богу, все правильно!

Михаила топырится на кровати:

— Лизар, не признавай Андронову коммуну!

Бабушка Матрена долбит Михайлину спину:

— Выпил, выпил, бесстыдник, бессовестный!

Михаила падает на пол.

— Ерофей, не признавай Андронову коммуну!

Не спится Прохоровой — страдает.

Горит перед глазами Андронова рубаха.

Мучают колокольчики на ногах.

Ходит кровь по косточкам — переливается.

Щемит сердце необласканное — хочется.

А чего хочется — сказать нельзя.

Вот она любовь какая!

Сбросила Прохорова одеяло тканевое, сидит на кровати в одних рукавах.

Жарко.

Хочет сердце, хочет.

Все знают, чего хочет необласканное.

Кто будет судить?

За стеной колокольчики. Ближе да громче, громче да ближе.

Бесы лукавые, что вы смущаете бабу подумавшую?

Не успела одеялом прикрыться — перед ней Андрон улыбается.

Только три слова сказал:

— Напугались, Анна Степановна?

Три слова — три гвоздя.

В сердце одно, в голову одно, в руки-ноги одно.

Вот она любовь какая!

Сел Андрон бочком на кровать, а Прохорова без воли, без разума.