Каков бы ни был ответ, одно я знал точно: призрак каменной женщины обрёл покой. Никогда больше не появлялась она на лугу, никогда больше не бродила по Торнфилд-холлу — по крайней мере, в моих снах.

Я жива. Похоже, я жива, несмотря ни на что, и лежу в кровати. Мне нечего делать, кроме как говорить с тобой. Ты всегда был рядом, когда моё сердце желало с тобой говорить. Я знаю, ты меня слышишь.

Помнишь, как мы воображали, будто твои ноги стали моими? Ты вдруг перерос меня, сделался сильнее, и ноги у тебя выросли длинные-предлинные, а я всё равно не позволяла мною командовать. Я прыгала тебе на спину и щипала тебя за уши, а ты вздрагивал и говорил: «Куда, Кэти?» И мы неслись вскачь, как если бы твои ноги были моими.

Ты говорил, что они и впрямь мои, потому что они повинуются моим мыслям, как будто приказ исходит из твоего мозга; твои ноги, хочешь не хочешь, поворачивали, куда я пожелаю, — к стене, скажем, или к дому, или к воротам, как мне заблагорассудится. Ты смеялся, что твоё тело тебе не принадлежит. Я чувствовала своими пятками стельки твоих башмаков.

Когда мы бросили эту игру? Когда это было? Почему ты не отвечаешь?

В разгар лета — как раз к годовщине моего появления в Торнфилде — Вельзевула объявили исцелившимся. Мистер Эр ездил теперь только на нём, а мне отдал гнедую кобылу Минерву.

Однако, прежде чем идти дальше, я должен рассказать тебе о странном происшествии с Джоном. Оказалось, что я стукнулся головою куда серьёзнее, чем мне показалось вначале, и вскоре слёг с нешуточной горячкой. Мистер Эр вызвал аптекаря, тот пустил мне кровь и велел лежать в постели. Из-за жара я не мог взять в толк, почему мою свободу вдруг ограничили, и несколько раз порывался встать и заняться работою в конюшне. Аптекарь объявил, что, если у меня сотрясение мозга, он за последствия не отвечает, и поэтому целые сутки, покуда не прошёл жар, Дэниел и Джон по очереди меня стерегли.

Представь моё состояние, когда я очнулся от горячечного сна и увидел на стуле рядом с кроватью Джона. Я вообразил, что он хочет убить меня, воспользовавшись моей слабостью — может быть, придушить подушкой и списать это на естественную смерть. Я сел и стал шарить по кровати в поисках оружия самозащиты, но Джон остановил меня:

— Не беспокойтесь, мистер Хитклиф. Я больше не желаю вам зла.

Я без сил откинулся на подушку (похоже, мне в бульон подмешали снотворного), совершенно уверенный, что Джон играет со мной словно кошка с мышкой, наслаждаясь своим торжеством перед тем, как меня придушить. Но всякий раз, как я выныривал из одолевшей меня дремоты, я видел его: он по-прежнему сидел рядом, и только свеча, наполнявшая комнату призрачными тенями, становилась всё короче.

Спустя какое-то время мне пришло в голову, что мистер Эр заметил враждебность Джона ко мне и под страхом увольнения велел ему исправиться. Однако в своём горячечно-наркотическом забытьи я чувствовал излишнее внимание к себе, такое внимание явно не могло быть вызвано принуждением и угрозами. Джон смотрел на меня не отрываясь, будто что-то в моём лице сбивало его с толку, но если прежде это что-то пугало его и отталкивало, теперь, если я верно читал выражение его глаз, в них светилось рабское обожание.

Раз я пробудился оттого, что мою ладонь стиснули. Джон держал её двумя руками; я вырвался с таким отвращением, будто коснулся клубка змей.

Выздоровев, я счёл, что странный разговор с Джоном привиделся мне в бреду и между нами всё будет по-прежнему. Но нет! Необъяснимое обожание осталось. Исчезли презрение и враждебность, их сменило почтение и то, что я не могу назвать иначе как жгучим любопытством. Я заметил, что Джон за мной следит: подглядывает в дверь, когда я занимаюсь с учителями, или наблюдает украдкой, как мы с мистером Эром фехтуем в галерее.

Тем временем обучение моё продвигалось успешно. Я легко восстановил детскую привычку к чтению и за короткое время проглотил уйму книг. Спорт — бокс, фехтование, стрельба — тоже давались мне без труда. В фехтовании я скоро мог поспорить с мистером Эром и раз выбил у него рапиру быстрым движением запястья. Он ничуть не обижался, что я его обогнал в этом и других искусствах, а скорее радовался и не скупился на похвалы, впрочем, в обычной своей ехидной манере.

За эти месяцы я лучше узнал мистера Эра. Я нарочно пишу «лучше», а не «вполне», потому что узнать об том человеке что-нибудь значило наткнуться на две новые загадки. Однако в целом он нравился мне всё больше и больше.

Было ещё одно обстоятельство, свидетельствовавшее в пользу мистера Эра, — искренняя любовь слуг, которых он безжалостно тиранил. Поначалу я считал, что его внезапные прихоти — способ показать свою власть, и должны внушать скорее ужас и ненависть, чем почтение и любовь. Тем не менее мистера Эра именно почитали и любили. Несколько раз мне случалось ненароком подслушать, как Дэниел, миссис Фэйрфакс, Ли и другие слуги расхваливают его на все голоса. (Со мной они его не обсуждали — моё двусмысленное положение в доме, да и мой замкнутый характер, который тебе отлично известен, исключали такую возможность.) Меня страшно занимало, в чём же секрет их любви к своему вздорному, капризному хозяину?

Постепенно я нашёл ответ и на этот вопрос. Хотя мистер Эр был резок в словах, частенько орал на слуг и грозил выставить за дверь или поколотить, в Торнфилде никто никого не наказывал.

Примером послужит один эпизод. Джон — большой лежебока и по утрам, подавая мистеру Эру завтрак, частенько позёвывал. Мистера Эра это выводило из себя: «Джон, если это ещё раз повторится, я собственноручно тебя высеку!» Как-то утром, выведенный из себя, он вскочил и опрокинул кофе: «Ну всё, моё терпение лопнуло! Это последняя капля! Тебя придётся проучить! Убирайся, придёшь ко мне ровно в пять, и я в присутствии всех обитателей Торнфилда всыплю тебе двадцать плетей!» К моему изумлению, Джон вышел из комнаты нимало не огорчённый и в дверях еле-еле подавил ещё зевок. В пять часов я вместе с остальными домашними был свидетелем следующей сцены: вместо двадцати ударов плетью хозяин выдал Джону двадцать шиллингов на снотворное!

Это была насмешка, хоть и дружеская. Мистер Эр дни напролёт высмеивал человеческие слабости. Сперва мне казалось, что эти выпады должны быть смертельно оскорбительными (мне самому часто приходилось сжимать зубы, чтобы не выказать своего гнева, когда их мишенью становился я), но вскоре я заметил, что когда мистер Эр смеётся не надо мной (как видишь, я — дело особое), то никогда не бьёт в больное место — щекочет, а не ранит, и даже льстит вниманием к простительным и даже милым слабостям, вроде чопорности миссис Фэйрфакс или смешливости Ли, и таким образом повышает им настроение, а отнюдь не наоборот. В конечном счёте непредсказуемость и острый язык мистера Эра поддерживали в его слугах бодрое расположение духа, приправленное смехом и подогреваемое щедрым жалованьем.

Прочитав всё это, ты можешь вообразить мистера Эра этаким развесёлым сельским помещиком, для которого жизнь — сплошной праздник, а весь мир — карнавал. Но это не так. Узнавая мистера Эра ближе, я всё чаще слышал в раскатах его смеха отчаяние, истерическую попытку откреститься… От чего? От могучего врага, видимого только ему? Я не знал, но чувствовал, что он пляшет на краю пропасти.

Иногда среди шуток и смеха он вдруг замолкал, словно складывал оружие перед обуревавшими его демонами, и тогда мрак, который сгущался вокруг него, становился почти ощутимым. В таком настроении он мог, после периода тоскливой отрешённости, бросить все дела и уехать — или верхом по сельским просёлкам, или в карете, без всякого предупреждения. За год он дважды уезжал таким манером в Лондон и несколько раз — в другое загородное поместье. Ли сказала мне, что для него это обычное дело, и что, напротив, это в последнее время он сделался сущим домоседом, а раньше лишь изредка наезжал в Торнфилд и в общей сложности провёл там меньше времени, чем за несколько месяцев с момента моего появления в поместье.