Я снял его руки со своих плеч.

— Что ж, оба мы жаждем сведений, но делиться ими не желаем. Не кажется ли вам, что именно так можно со всей откровенностью выразить суть того тупика, куда мы себя загнали?

Мистер Эр кивнул.

— Хорошо; предлагаю выход. Будем играть. Не на деньги, больше никогда не будем играть на деньги. Выигрышем станет знание; карты укажут, кто из нас его обретёт. Проигравший расплатится ответом полным и абсолютно правдивым на вопрос… на любой вопрос.

— Полным и абсолютно правдивым, — повторил мистер Эр.

— Да, — подтвердил я, — и мы должны поклясться, что будем держаться этого правила, иначе игра потеряет всякий смысл.

После напряжённой паузы мистер Эр ответил:

— Согласен. Но сначала надо оговорить регламент, чтобы у победителя и проигравшего не возникло разногласий: продолжать ли игру или остановиться.

— Хорошо. Скажем, всего пять вопросов?

Мистер Эр кивнул.

— И пять ответов, правдивых и полных.

— Договорились. — Я сел и взялся за колоду.

— О, ещё одно, — выхватив карты у меня из рук, проговорил мистер Эр. — Давай вот о чём договоримся. В карты тебе чертовски везёт. Будем играть в кости, чтобы уравнять шансы. Идёт?

Я пожал плечами.

— Идёт, хотя я мог бы с уверенностью утверждать, что в последнее время вы были моим добрым гением! — В глубине души я утешался тем, что необычайные мои способности, может быть, распространяются не только на карты.

И всё же за пару минут, которые потребовались Джону, чтобы принести кости и стакан, я успел в этом усомниться. Я ведь не знал, смогу ли управлять чем-либо ещё, кроме карт. Может быть, на сей раз удача отвернётся от меня, а может, чтобы приноровиться, понадобятся две-три попытки — и даже это окажется для меня катастрофой — мистер Эр что-то заподозрил насчёт Линтона. Что, если его вопросы заставят меня открыться? Конечно можно и солгать, но я связал себя обязательством говорить правду, а нарушить обязательство? Сама мысль об этом заставляла меня содрогнуться.

Джон положил кости на стол, поклонился и вышел. Мы с мистером Эром пожали друг другу руки.

Он потряс кости в стакане; в глазах его отражались пляшущие за моей спиной языки пламени.

— Как Бог даст, — объявил он и выбросил на стол кубики. Семь.

Я старался собрать в кулак всю свою волю, но его взгляд мешал мне. Жалкая тройка. В груди что-то сжалось — в панике ждал я вопроса.

— Кто такая «К» — я имею в виду, кто она тебе?

Я усмехнулся — от удивления, что он спросил именно об этом, а ещё — вдруг поняв, что я ведь сейчас отвечу. И хотя три года я всеми силами избегал говорить о тебе, ревниво сберегая в секрете даже само твоё имя, в этот миг растаяло прежде непоколебимое инстинктивное стремление спрятать сокровище моей души.

— «К» — это Кэтрин, Кэтрин Эрншо. Её отец подобрал меня; мы выросли вместе с ней.

— Она была тебе сестрой?

— Сестрой, да; и больше, чем сестрой.

— Ты, конечно, любил её.

— Конечно.

— И она отвечала взаимностью?

— Да.

— Почему ты так уверен? Вы поклялись друг другу в вечной верности?

— Это было нечто большее, и есть, навсегда. Я — часть её, она — часть меня.

— Хмм. Безусловно. Так как же ты смог покинуть её?

— Она сказала, что выйти за меня было бы ниже её достоинства, и так оно и было — в то время. Потому что после смерти Эрншо его наследник, Хиндли, выгнал меня на конюшню, и я стал таким, каким вы нашли меня, — ничтожным и жалким.

— Ты больше не жалок и не ничтожен. Ты всё ещё хочешь жениться на этой Кэтрин?

— «Жениться» — это не то слово, им не выразить сути того единения с ней, к которому я стремлюсь. И всё же да, я женюсь на ней.

— Значит, ты должен жениться на ней, и женишься! Завтра же мы отправимся к ней!

От удивления я зажмурился. Разрублен запутанный узел; что казалось неразрешимым, стало простым; вот он — выход из лабиринта.

Мистер Эр между тем не на шутку разволновался. Грудь его вздымалась, он шагал от стола к камину, глаза неистово сверкали. Но теперь это было неистовство радости, не отчаяния.

Мы сыграли ещё, и мой дар вновь подвёл меня. Снова право на вопрос — за мистером Эром. Я собрался с духом. Может быть, как раз теперь, когда я расслабился, и прозвучит для меня глас судьбы.

— Что ты делал у сумасшедшего дома в Ливерпуле? — спросил он.

— Что? — Я опешил от неожиданности.

Он повторил вопрос.

— Я пришёл туда, пытаясь раскрыть секрет своего происхождения, — отвечал я.

— Полностью, полностью! — запротестовал он. — Ответ не полон. Почему в Ливерпуле? Почему в сумасшедшем доме?

— Мне рассказывали, что мистер Эрншо нашёл меня в Ливерпуле, а мои воспоминания — отрывочные, смутные воспоминания — привели меня к сумасшедшему дому. Мне казалось, я помню, что жил здесь. Низкие белёные стены, ругань и пинки, туннель наружу…

Глаза мистера Эра блеснули.

— Так оно и было, так оно и было, так они и говорили, и я сам видел! Дальше!

Изо всех сил стараясь не вдаваться в ошеломляющий скрытый смысл его замечаний, я продолжал:

— Я сбежал и какое-то время болтался на улице, воровал вместе с ворами, попрошайничал с попрошайками. А потом мистер Эрншо привёз меня на Грозовой Перевал и назвал Хитклифом, в честь умершего сына.

— Превосходный, смелый ответ! Бросай!

На этот раз выиграл я. Будто готовясь к удару, мистер Эр сжал челюсти.

— Спрашивай!

— Что вы делали у сумасшедшего дома в Ливерпуле?

Я не сводил с него глаз. Трижды пытался он произнести ответ, и дважды, будто скованные параличом, губы его застывали. Лишь на третий раз удалось ему произнести:

— Искал сына.

Мои губы застыли.

— Почему там?

— Потому что за пятнадцать лет до этого я отправил его туда. Его мать была сумасшедшей, и он был так похож на неё — и лицом, и нравом, что я испугался — а вдруг и он так же болен, и я не перенесу, если у меня на глазах моим порождением овладеет болезнь. Я оставил его там, приложив фальшивый адрес, но распорядился ежегодно высылать деньги на его содержание.

— И что вы узнали в сумасшедшем доме?

— Ну уж нет, это отдельный вопрос. Чтобы задать его, ты должен бросить кости ещё раз!

Я знал, что на этот раз выиграю, и выиграл.

— Что вы узнали в сумасшедшем доме?

Он облизал губы.

— Узнал, что девять лет назад мой сын сбежал, и больше его не видели. Но деньги мои каждый год получали, поддерживали, как прежде, его маленькую выбеленную комнатку, сохранили туннель под стеной в том же виде, как он его вырыл, только заткнули выход. Чтобы совершить такой побег, он должен был быть сильным, смелым парнем.

Кости упали на пол между нами. Глаза мои упёрлись в его глаза.

— Как меня зовут? — спросил я.

— Хитвуд — Хитвуд Эр, — ответил он. — Должно быть, Эрншо наткнулся на тебя случайно и был поражён сходством твоего имени с именем умершего сына.

Сердцу стало тесно в груди. Я не мог вымолвить ни слова.

— Ты можешь простить меня? — спросил мистер Эр.

Слова его не доходили до моего сознания.

Он продолжал:

— Увидев тогда, ночью, твоё лицо, я понял — ты мой сын, ведь это лицо твоей матери — только мужское. Я пошёл за тобой; инициал на медальоне, твоё имя, когда ты сказал его мне, — всё подтвердило, что это ты. Но тут я испугался, испугался. Это поразительное сходство, бешеные глаза, странное поведение — всё говорило об одном — что ты тоже сумасшедший, что тоже поражён роковым недугом своей матери. Однако было в тебе кое-что, отрицавшее сумасшествие. Надо было тебя проверить. Я и проверил, используя все возможные уловки. Джон уже заподозрил что-то, ведь он видел твою мать и заметил сходство; он опасался за меня; и я отчасти доверился ему; страхи его сменились уважением. Я следил за тобой, с отчаянием отмечая вспышки ярости и жестокость, с радостью — сноровку и усердие. Я возлагал на тебя всё больше ответственности. Ты с честью одолевал все препятствия. Я учил тебя, и вскорости ты достиг уровня, подобающего моему сыну — да нет, превзошёл все ожидания. Я полюбил тебя — ты ускользаешь, но это так — да, полюбил, вопреки всей твоей жёсткости. А может, и благодаря ей; ведь твой защитный панцирь — не что иное, как ответ на моё былое пренебрежение, свидетельство силы характера, то, благодаря чему ты выжил — несмотря ни на что. Нас связывала привязанность — я чувствовал…