Карась прямо заскучал.

— Да говори ты уже. Языком трясешь как сука хвостом.

Слон золотые очки нацепил, в кресле вытянулся и руки сцепил. Вот падла. Развоображал себя. Адольф Полпотович Саакашвили. Человек не мечтает рулить вошью. А вошь мечтает. Тем только и живет.

— Барселонов Виктор Степанович.

— Что тебе до Барса?

— Понимаете наше взаимовыгодное партнерство перестало удовлетворять первоначальным ожиданиям.

— Тебе чего бабла мало? Так Барс тебя за кобчик к станции Мир подвесит. Будешь Гагариным забесплатно работать.

— Ох, господи, вот видите Кирил Александрович. Стоило только пространно и вежливо вам все объяснить как вы все поняли.

— Ты что же это, шнырь? Я Барса должен завалить?

— И проблема с вашей дочерью тут же уладится. — подхватил Слон.. — В противном случае я буду обязан выполнять самые печальные условия нашего контракта.

— Какого контракта! — рассвирипел Карась. Он бросился вперед. Перелетел через тяжелый с зеленой суконкой стол. Слон его стибрил из кабинета второго секретаря обкома. Карась всласть поплясал на этой отъевшейся роже с золотыми очками. Сапогами гвоздями подбитыми так взбил, что кожа на скулах лопнула и кровь во все стороны ручьями. Вот так бы сделал Карась. Если бы у него были такие сапоги. Если бы менты допустили его до Слона. Если бы не дочь… Как это сделать с Барсом Слон милостиво оставил на усмотрение Карася.

— Вы профессионал, Кирил Андреевич. Чтобы исправить страну, мы должны доверять профессионалам.

— Чтоб ты сдох. — ответил Карась.

— Значит договорились. — Слон блестел своими золотыми очками. — А мы завтра в Крашенинников вас и отправим. Письмо отвезете Виктору Степановичу и подарки.

Слон открыл ящики с гранатометами. На катере Карась прочитал то что Слон нашкрябал и уверился в том, что Слон самая гигантская мохноногая вша. За Дрыгу Слон предлагал Барселонову убить Карася. За 700000 и два билета на Гавайи…

Амфибии и БТР остановились у подножия холма. Карась нагонял их, съедая высокими рыжими ботинками жесткий ежик травы. Времени додумать оставалось совсем немного. С людьми Карась не мог глубоко погружаться в себя. Это значит не уважать других. На миру быть вне мира.

— Не трогает меня Барс. Что это? На Слона забил и дружбе верный или случая подходящего ждет?

Карась шел теперь вдоль борта БТР. Броня была теплой и гладкой. Карась остановился. «Я почему его не трогаю тоже понятно. Пусть и порченный, но ведь не падла со штампом. Есть надежда. Другое меня тревожит… Эхехехе. Почему ни я ни Барс до сих пор по углам сидим. Друг перед другом до конца не открылись. Неужели и нас это мутное время подмяло?»

— Кого увидели? — бодро взмахнул Карась своим затупившимся с годами баском. Барселонов, Банджо и другие пацаны смотрели вдаль, туда где Летучая терлась боками с Уйчумским трактом.

— Не поверишь. — отозвался Барселонов. Он рассматривал далекий ломаный горизонт в артиллерийский бинокль. — Орда гамбургеров Берингов пролив перешла.

— Опять фрицы что ли?

Барселонов всунул Карасю бинокль.

— Я бы не так удивился.

— Куда смотреть? — спросил Карась.

— Куда хочешь. Он везде.

Карась увидел заслонившую все окуляры белую шерсть. Такую лютую и густую что в ней можно было заблудиться.

— Переверни бинокль — посоветовал Барселонов.

Теперь Карась увидел огромного величиной в половину Ключевой сопки, белого медведя. Он шел прямо на них.

Первыми из спасателей на руины Медвежьего Бора примчались два десятка парней из Охи. Во второй половине дня. Лиза и дети с Соколиной Горки увидели как из чахлого дырявого редколесья выехал Степанов на желто-синем мотоцикле, а за ним шли три перемазанные грязью буханки. Последняя медицинская тащила за собой передвижную полевую кухню. Лиза пришла в себя только после того как растянули привезенные палатки. Затопили кухню и дети получили по кружке горячего чаю из первосортного грузинского байхового. Того самого с опилками, а не со стружкой как высший сорт. Тогда Лизу затрясло. Чтобы никто не видел, особенно спасенные дети, она, закусив зубами согнутый указательный палец, зашла за палатку и позволила себе тихонько повыть. Насухую. Без слез. Чтобы никто и подумать не мог. Что у завуча есть не только указка, но и сердце. Это не педагогично. Лиза завыла тихо, едва слышно, единой низкой нотой. Думала о том, что надежды нет никакой. Что у них третий этаж. Сережка Родимов жил на пятом в их подъезде. Он лежал на поверхности, придавленный финским Розенлефом похожим на минибункер ядерной войны. Кранов, чтобы растаскивать завалы, не было. Их ждали к вечеру из Охи, дай Бог, дня через два из Южно-Сахалинска. Два дня… Для кого? Сережка орал как резанный, когда носилки с ним пробегали мимо Лизы. Родимов был весь в крови. Одна нога была переломана. На нее одели быструю шину из двух переломаных досок. Несли его прямо мимо детей. Лиза расставила руки, пытаясь их закрыть от этого страшного зрелиша..

— Мы уже не дети, Елизавета Пална. — буркнул кто-то сзади.

— Вы еще не получили дипломы. И закройте глаза.

На груди Родимова лежала мартышка Бембеков Бася. Она не двигалась. Лиза пошла за носилками. Бася жила на втором этаже. На втором… Она хотела посмотреть. Взять мартышку. Поговорить с ней. Она же на втором этаже! Она же выбралась. Как ее мартышьи мозги смогли. Лиза тронула Басю. Та не двигалась, а Родимов сверлил ее безумными глазами. Он вцепился в короткую голубую шерстку мертво.

— Дай. Дай, Сереженька.

Родимов качал головой и мычал. От дальнейшего развития помешательства ее спас парень, несший носилки. Он был в пожарной куртке и сипел как пробитая велосипедная шина.

— Не трогай, тетка.

— Мне надо. Я ее знаю. Она на втором этаже жила. Под нами. Слышишь? Под нами.

— Дохлая она, тетка. — сипел на ходу парень. — От страха, наверное, сдохла.

Лиза остановилась. Носилки внесли в медицинскую палатку. Через какое-то время в палатке появился черный треугольник. Из него высунулась толстая рука с командирскими часами на металическом браслете. Она держала мышастый комок и вела себя очень нервно. Покачалась туда-сюда, но решилась и отбросила комок в сторону.

— Бася — охнула Лиза.

— Ты что делаешь! — закричала она.

Из темного треугольника высунулось сумрачное лицо в синей круглой шапочке.

— Она же мертвая.

— А у меня для живых времени нет — отрезал хирург и темный треугольник исчез. Лиза положила Басю в неглубокую яму, а закапывал Веретенников. У него была только мать и она работала вахтой на рыбзаводе в Крашенинникове. Степанову больше никого хоронить не придется. А кранов все не было. Ребята из Охи: пожарники, милиционеры, свободные, оказавшиеся в тот момент, непристегнутыми ни к какому делу, мужики и выжившие бродили по морю руин. Кричали. Прислушивались. Кое-где это получалось. Человек отзывался и тогда все спешили туда. С ломами, лопатами. Поднимали, долбили, пытаясь среди холодных серых панелей добраться, почувствовать тепло, возможно, не потерявшейся совсем, человеческой жизни. Но чаще доставали мертвых. Тетя Зина Колесникова. Жорик Абрамов, мальчик из 4 «В», дядя Коля Недобрый. Из ее подъезда. А нашли почему то на самом берегу. Рядом с Катасоновой разбитной бабенкой из школьной теплицы. Она их всех знала. И живых и мертвых. Ни дочки ни брата среди тех кого вытащили не было. Лиза сорвала голос. Один из спасателей, тот самый, что нес носилки с Родимовым, накинул на ее грязное рубиновое платье пожарную куртку. Шпильки отломились еще на Соколиной Горке. Лиза этого не чувствовала. Перебиралась через завалы, груды обломков, хрипела сорванным горлом. Ей нужно было оставаться собой. Не сорваться в манящую желанную бездну. Землетрясение ей помог пережить случай. А собственное душетрясение?.Сама, голубушка, сама! — подстегивала себя Лиза. Она находилась ровно посередине, там где должен был быть ее дом. Сидела на раскрытом Розенлефе. Он чуть не похоронил Радимова. Сидела среди разбитых банок, помятых консервных жестянок. По кучке черного перегноя ползали красные с желтым вонючим ободком черви. Радимов был рыбаком. Лиза давила их без жалости.