Павел-студент пригласил Марью Кондратьевну. Вошла она нерешительно, села на краешек стула.

- Вы местная учительница?- спросил Каюков.

- Да.

- Социалистка-революционерка? Очень приятно, я сам социалист-революционер. Ваш учитель большевик?

Не понравился Марье Кондратьевне бойкий прапорщик, и внутренне она сжалась, боясь проговориться, выдать Петунникова.

- Какой большевик! Мне не приходилось говорить с ним по этому поводу, но думаю, что он не большевик.

- А племянник священника?

- Я ничего не знаю.

Перекатов поглаживал бороду. Был он похож на кота, держащего, в лапах маленькую мышь, умильно щурил глаза, налитые ласковой злобой. Сердце у Марьи Кондратьевны ударило тревожно. Встала она против Каюкова, резко бросила:

- Я не знала, что меня пригласили на допрос: к этому я не приготовилась...

Павел-студент стукнул каблуками:

- Извиняюсь! Прапорщик Каюков интересуется в частном порядке, отнюдь не имея желания оскорбить вас...

Братко смотрел на дорогу. Нервно прошелся, обкусывая губы, глубоко взглянул на Марью Кондратьевну.

Когда все четверо вышли на улицу, Каюков выстрелил. Недоумевающе тявкнула собачонка спереди, грузно присела на задние ноги, потом упала на спину, мучительно заскулила, широко раскрывая глаза, пораженная болью. Марья Кондратьевна села на корточки около нее, взяла умирающую за голову. Рядом с Марьей Кондратьевной присел и Братко, ласково сказал утомленным голосом:

- Он нехорошо делает! Так не надо.

Идти с Каюковым было стыдно. Укоризненно смотрели темные присмиревшие избенки, гневом горело лицо Федякина, мысленно подошедшего к Марье Кондратьевне. Остановиться бы, уйти от этих людей, но сила непонятная вела к Никанорову дому. И Братко мягко держал ее под руку, нежно высасывая последнюю волю добрыми тоскующими глазами.

Не чувствовала земли под ногами Марья Кондратьевна, плыла по воздуху в раскрытую бездну. Сердце сжимала тоска. Да, она изменница. Зачем идет с Каюковым, которого не уважает? Зачем безвольно прижимается к Братко? Они не на праздник приехали, не на пасхальную вечеринку. Может быть, завтра, сейчас, сегодня же ночью ударят винтовки в потревоженной тишине и кто-нибудь падет, сраженный белой рукой офицера Братко. Господи, помоги уйти на другую дорогу, встать поближе к своим! Разве есть свои? Разве Федякин с Петунниковым свои? Разве Синьков с Ледунцом свои?

Высвободила Марья Кондратьевна руку, решительно остановилась.

Братко заглянул ей в лицо.

- О чем вы думаете?

- Голова болит.

- Дайте мне вашу руку. Я очень прошу меня не бояться.

И снова Марья Кондратьевна плыла по воздуху в раскрытую бездну. Прижаться хотелось ей к странно колдующему человеку, упасть вместе с ним нераскаянной грешницей. Да, это любовь. Она убивает волю, делает послушной собачонкой. Если Братко посадит в телегу с собой Марью Кондратьев ну, она поедет с ним в степи, перекинет английскую винтовку через плечо, будет мокнуть под дождем...

4

В дому у Никанора горели две лампы. Большой раздвинутый стол был заставлен по-праздничному. Дьякон, одетый по-праздничному, перелистывал альбом с фотографиями, дьяконица говорила попадье:

- Вы слышали, матушка, как наша курица пела петухом?

- Да, это удивительно.

- Я страшно напугалась тогда! Выхожу, а она поет. Ну, как петух, и крыльями хлопает...

Дьякон, встряхивая головой, разводил философию:

- В науке много неизвестного. Например, возьмем червей - самых, которые в поранениях заводятся. Каким медицинским средством уничтожите вы их, если они к животному прикинутся? А заговором можно, честное слово. Или вот еще интересный случай - бородавки. Стоит перетянуть их суровой ниточкой, ниточку потом сжечь, пепел закопать в землю - и они моментально пропадают.

Валерия говорила на сеновале Сергею:

- Сереженька, милый, как мне страшно!

- Это от малокровия у тебя.

- Зачем ты смеешься надо мной?

- Потому что коза бородатая ты. Душа у тебя хорошая, а характера нет.

- Не надо, Сережа, не смейся! Ты видишь, как все перепуталось. И чехов мне жалко, и Федякина с Петунниковым жалко. Где они?

Под окном в палисаднике стоял Синьков.

Каюков сидел рядом с дьяконом, положив руки на стол, опрокидывал рюмки за уничтожение большевизма. Дьякон в неестественной радости подхватывал:

- Это вы совершенно правильно!

Выпил он меньше всех, но, пораженный внутренним страхом, бессвязно говорил о великой России, о демократической республике, которая даст всему народу известное облегчение. Сердце очень болело у дьякона. Думал он скрыться, уйти незаметно, а Каюков хватал его за руку, дразнил озорными пьяными глазами:

- Отец дьякон, помогайте нам своими молитвами, на батюшку я не надеюсь.

- Почему, позволю спросить? - улыбался Никанор.

- Батюшка у нас большевик и скрывает некоторым образом большевиков, движимый родственными чувствами.

- Это, позволю вам заметить, недоразумение, - опять улыбнулся Никанор.

Синьков под окном упорно смотрел на Каюкова с Братко, на дьякона с Никанором, на Павла Перекатова с Марьей Кондратьевной, злобно стискивал зубы. Все враги! Кого уничтожить раньше?

Вышел Ледунец из переулка кошачьими шагами, радостно зашептал:

- Айда скорее, Наталья Пучкова чеха задушила.

- Где?

- Там, на гумне.

- А этих как?

- Гулять будут - успеем...

5

Чех лежал в колосенке, прикрытый соломой. Рядом сидела Наталья, туго повязанная черным платком. Сквозь худую крышу острым пятном ложился месяц на мертвое тело с растопыренными ногами. Четко выделялся стриженый затылок из-под соломы. Пьяным казался молодой чех, нечаянно упавшим, а Наталья - добрая любовница около него: расшнуровала ботинки, положила ботинки в подол. Сняла осторожно сухую шуршащую солому, начала расстегивать гимнастерку. Молча работала без упрека и ненависти, только губы вздрагивали да пальцы чуть-чуть тряслись. Когда повернула убитого вверх лицом, увидела темный разинутый рот, с размазанной пеной, спокойно подумала: "Вот тебе и война!"

Задушила она чеха неожиданно, даже не думала об этом. Шла по улице с ним, беззаботно скалила молодые смеющиеся зубы. Чех вел ее под руку, говорили о любви, о молодости. Ушла на гумно с ним, долго кружили между ометами. Целовал ее чех, и она целовала чеха. Потом почувствовала стыд. Подошел к ней Федякин, мысленно строго сказал:

"Что же ты делаешь, Наталья? Эти люди приехали убивать нас, а ты с ними целуешься?"

Взглянула она, пораженная, в глаза чеху, увидела улыбку на тонких губах, внутренне задрожала. Кто она? Бедная вдова-солдатка, у которой убили мужа в германскую войну, а Федякин не раз говорил, что бедные должны стоять за большевиков, и сам он большевик, поэтому и прогнали его из села, чуть не убили на площади. Может быть, еще кого убьют; вот он, этот чех, убьет из этого вот ружья.

Легла Наталья на солому играющей кошкой, изменившимся голосом сказала:

- Ложись со мной, здесь никого нет!

Упал чех в теплую, убаюкивающую постель, насытился голодным телом, сладко зажмурил глаза, опьяненный.

Опять Наталья сказала, разглаживая ему волосы:

- Спи, миленький, спи. Я люблю тебя!

А когда заснул он, вцепилась она в горло обеими руками, напружинилась вся, ожелезилась. Увидела темный испуганный глаз, кончик высунутого языка, бессвязно подумала: "Вот тебе и война!"

Синьков с Ледунцом спросили ее:

- Как догадалась?

- Разве я знаю как!

- Одна?

- Одна.

Пели девки в улице, играла гармонь. Каюков с Никанорова крыльца стрелял из револьвера. После каждого выстрела наступала долгая томительная тишина. Умолкали песни с гармонью, тревожно дышали мужики в избах. На полу в темной тишине беззвучно плакала Матрена, жена Федякина. Показалось ей: кто-то в сенях зашуршал. Метнулась в тревоге и радости - перед ней стоял Иван Матвеич, псаломщик заливановский, в старой мужицкой поддевке, и голос его услыхала: