Тишина.

Сладкая грусть.

Лежат под крестами неведомые мужики и бабы, прошедшие темный длинный путь векового бесправия. Лежат младенцы крещеные, младенцы некрещеные, проклятые до рождения своего. Лягут тут и офицер Братко с молодым, никому не ведомым чехом в свежие просторные могилы. Две их - каждому отдельно.

Прапорщик Каюков говорит торжественную речь:

- Мы хороним наших друзей! Вдали от родины, от любимой семьи положили они жизнь свою за наше освобождение. Честью офицера клянусь - смерть их будет отмщена, и благодарный русский народ не забудет имена героев, погибших от преступной руки большевиков.

Валерия у желтой могилы, пахнущей свежей глиной, украдкой вытирает слезу, упавшую за офицера Братко.

- Господи, кабы не увидел кто, что я плачу за нерусского человека!..

Дружный залп из двенадцати винтовок.

Свежие насыпи.

Два креста.

10

Петракова выпустили в полдень. Кожаный бумажник, надетый рядом с крестом, камнем давил жилистую шею, глаза испуганно слезились. Думал, обыскивать будут, украдут заветную тяжесть, скопленную недоеданьем, страхом, грехом и обманом. Пока сидел в арестантской, бессвязно молился, путая молитвы с рублями. А когда молитва не успокаивала, злобно стискивал бумажник в кулаке сквозь грубую посконную рубаху, путал молитвы с жалобной плачущей матерщиной, готов был умереть, не разжимая костлявого кулака.

На улице он не узнал своего порядка, прошел мимо ворот. Остановился, в переулке, подумал: "Моя, что ли, телега стоит? Вон и колесо валяется, а сердешника нет. Ах, сукины дети, стащили!"

Забежал во двор, у плетня свинья зарылась в навозную кучу. Только нос видно с круглыми ноздрями да глаза - маленькие щелочки. Поглядела свинья на хозяина расстроенного, хрюкнула:

- Здесь я - не бойся!..

Две курицы в сенях клевали пшено из раскрытого мешка. Кошка на полке грызла кусок свиного сала. Вот они, большевики! Через них приходится горе терпеть. Бросился Петраков на окаянную кошку - куры захлопали крыльями. Одна в потолок поднялась, словно сумасшедшая, забилась в куриной тревоге. Грохнула горшок с чистым дегтем - опять немазаными останутся хомуты.

- Киш, нечистый дух!

Попалась Петракову запорка сенная - вскрикнула курица, падая на спину, задергала ногами, завертела маленькой обезумевшей головой.

Схватил Петраков курицу на руки - испугался.

- Что ты? Что ты? Или я убил тебя?

И сала кусок валяется под ногами.

Икнула курица в последний раз, глаза ушли под розовые веки.

Вот они, большевики! Изничтожить надо сукиных детей, и жалеть никто не будет. Разве мысленное дело народ уравнять? Сало - черт с ним! Срезать можно то место, где кошка грызла. С курицей чего делать?

11

В арестантской сидела Матрена, вздрагивала мелкой непривычной дрожью, мутно глядела на черные загаженные стены. Слышала голоса за стеной, топот лошадиный, мысленно прижимала ребят, оставленных дома, плакала сухими проплаканными глазами. Чужим становился Федякин ей, далеким. Не муж. Не было жалости к нему, скорбью иссушившему сердце, и, плотно сжимая губы, отрекаясь, шептала Матрена:

- Такая дорога тебе! Не жалел меня с ребятишками, и я не буду.

Это в озлоблении.

А когда видела Матрена в мыслях своих Федякина, связанного веревками по рукам, металась в тоске невыносимой. Дергала дверь, царапала ногтями. Били, наваливались мужики на Федякина, топтали поверженного, а он опять вставал, окровавленный, с разбитыми глазами, шел дальше через позор и мучение ненавидящих.

- Не убьете правды моей!

Светлая для Федякина, темной для других была эта правда, озарившая жизнь. Видели за ней амбары разграбленные, сундуки опорожненные, равенство в нищете и разорении, дико вопили над связанным:

- Бей!

Маленьким ребенком становился тогда Федякин, брошенным под ноги, заплеванным тысячью ртов. Брала Матрена на руки его в мыслях своих, с нежностью материнской прижимала к сердцу.

- Скажи, чтобы я поняла! Чего хочешь?

Каюков сказал:

- Приведите!

Стоял он на крыльце в расстегнутой гимнастерке, лениво помахивал плетью казацкой. Поманил собаку, поднявшую глаза на него, ударил по голове ее толстой ременной плетью. Завыла, закружилась собака, грохнулась, обнимая передними ногами голову.

Оробела Матрена.

Когда остановилась против прапорщика Каюкова, увидела не его в расстегнутой гимнастерке, а толстую, короткую плеть. Сердце налилось слезами обезумевшей собаки. Посмотрел Каюков на бабу сверху вниз, брови нахмурил:

- Ну?

Наступила тишина.

- Говори, где спрятала мужика?

Увидела Матрена в мыслях Федякина, связанного веревкой, твердо сказала:

- Не знаю.

И Каюков так же твердо сказал:

- Врешь!

Выставил плетку вперед.

- Бить буду, тетка, говори!

Услышала Матрена подвыванье собаки - сердце окаменело:

- Бейте, воля ваша!

- Значит, не скажешь?

- Я ничего не знаю...

Поглядел Каюков в темные застывшие глаза Матрены, крепко стиснул белыми пальцами короткую плеть. Понял: ненавидит его баба вековым мраком застывших глаз. Сапоги и гимнастерку ненавидит, каждый ноготь на руке и ноге. Бить придется. Не за мужа, который сбежал, а вот за эту ненависть темных неразгаданных глаз: тошно глядеть в них, ничтожным делаешься сам перед собой, не похожим на прапорщика Каюкова.

- Ну!

Поглядела Матрена на прапорщика Каюкова, поняла: ненавидит ее этот барин, нахмуривший брови. Откуда пришел он с белыми немужицкими пальцами? Для кого держит толстую ременную плеть? Если встать на колени перед ним, сознаться, покаяться - Трофима будет бить. Если не встать на колени - ее будет бить. За что?

- Сказывай, где спрятала мужика?

Нестрашным показался голос прапорщика Каюкова, - далеким, чуть слышным. Вспомнила Матрена псаломщика, приходящего ночью, вспомнила слова его, сказанные у порога, взглянула смелее:

- Что же вы мучаете? Нет у меня мужа, и я ничего не знаю...

Вскрикнула, хватаясь за плечо, обожженное плетью, завыла собачьим испугом. Павел-студент тревожно шепнул Каюкову:

- Не надо: беременная она!..

12

Темной ночью под низко плывущим месяцем выехали чехи из Заливанова в притаившуюся степь. Мирно дергал коростель на лугах, уркали лягушки в болотах. Мирно скрипели телеги старыми натруженными осями, сонно звякал колокольчик на косматой шее перекатовского мерина.

Шел он вожаком по мягкой проселочной дороге, твердо хлопал короткими мохнатыми ногами, деловито пофыркивая. Правил мерином перекатовский работник Евсей в большом солдатском картузе. Сидит он на наклеске, разглядывая темное, медленно плывущее облако, а в задке, прижавшись друг к другу, ежились чехи, сонно покачивая головами. И дивно было Евсею, перекатовскому работнику, мирно почвокивающему на толстого крутозадого мерина: война начинается! Вот и ружья торчат пугающими дулами, и пули в кожаных мешочках у каждого. Будто на дальнее поле едет он темной июльской ночью, везет жнецов, нанятых Перекатовым. Светят жарники на ночных становищах, перекликаются лошади, невидные в темноте. На колокольне в Заливанове бьют одиннадцать часов. Мирно кругом, утомленно. Пышет земля теплым соком, журкает ночь чуть слышными голосами, убаюкивает:

- Спите, мужики, отдыхайте!

А ружья поблескивают и пули приготовлены в кожаных мешках у каждого. Война! Девять подвод, на каждой чехи.

Выстрелят все враз, сколько народу уложат. Везут мужицкую смерть сами мужики, и вот Евсей тоже везет, перекатовский работник. Нанимался поле пахать, а хозяин заставил везти мужицкую смерть. Почему не сам? Выскочат большевики, могут и Евсея убить, потому что чехов везет он, потому что не большевик. А кто?