Утром зазвонил телефон. Это был Драгомир.

— Как собака ночевала?

— Все в самом лучше порядке, — ответил я.

— Лаяла сильно?

— Да, но вполне терпимо, — и я попытался помешать Франци, сидящей у меня на коленях и собиравшейся насладиться моей оправой для очков.

Драгомир настойчиво внушал мне, что в первый период дрессуры следует особенно точно соблюдать все его предписания. Как раз сейчас самое важное — это железная дисциплина.

— Полностью с вами согласен, — поддакнул я. — Можете на меня положиться. Раз уж я столько денег трачу на дрессировку, хотелось бы и результаты увидеть. Я же не настолько бестолковый.

С этим я и повесил трубку, предусмотрительно вырвав шнур из зубов Франци.

В середине дня в комнату ворвался бледный от ужаса Амир.

— Драгомир идет, — кричал бдительный ребенок. — Тревога!

Мы спихнули Франци с рояля, выбежали с ней в сад и крепко привязали к корабельной цепи. Когда Драгомир вошел, мы мирно сидели вокруг обеденного стола.

— Где собака? — грубо спросил государственный тренер.

— А где же ей быть? Конечно, там, где и положено. В саду. На цепи.

— Вот это правильно и хорошо, — одобрительно кивнул Драгомир. — Не расслабляйтесь.

Франци действительно оставалась в саду до конца нашего пиршества. Только к десерту Амир привел ее в дом и угостил частью торта и фруктами. Франци была счастлива, только немного недоумевала. Она и на следующей неделе никак не могла взять в толк, почему ее с такой поспешностью сажают на цепь, когда появляется тот посторонний человек, чей язык никто не понимает, и почему после его ухода Франци снова возвращают в ее туалет. Но в целом происходящее ее устраивало. Время от времени мы предоставляли Драгомиру подробные отчеты о прогрессе, достигнутом в процессе дрессировки, просили его советов по разным поводам, спрашивали, не построить ли нам для Франци сарай ("Никакого смысла, на улице достаточно тепло"), и дали ему однажды, во вторник, когда Франци сгрызла нашу самую красивую скатерть, добровольный аванс в пятьдесят фунтов.

Но на следующие выходные Драгомир совершил одну из самых трагических ошибок: он пришел к нам в дом без предупреждения. Причина состояла в том, что Цулу укусил за ногу почтальона, и Драгомир, присутствовавший при этом, выслушал немало искренних слов о своей овчарке. Драгомир имел достаточное представление о географии, чтобы использовать открытую дверь, и проник в неохраняемую детскую комнату, где и застиг Амира с Франци, лежащих в обнимку перед телевизором и трескающих поп-корн.

— Это что, сад? — завопил он. — Это привязанная собака?

— Не злитесь, дядя, — извинялся Амир. — Мы же не знали, что вы придете.

Ренана начала хныкать, Франци лаять, Драгомир ругаться еще сильнее, я помчался туда и тоже стал орать, моя жена стояла рядом с недобро сжатыми губами и ждала, когда наступит тишина.

— Что вам надо? — спросил я, когда только увидел Драгомира.

— Мне надо?! Вам надо! Это вы хотели собаку одомашнить. Так нет! Теперь она будет все время гадить в доме!

— Ну и что? А я подотру. Я же не вы.

— Вот именно, — сказал Драгомир.

— А ну-ка, убирайтесь! — сказала самая лучшая из всех жен…

С тех пор в нашем доме воцарилась тишина. Франци жрет тапки и ковер, она по-прежнему толстая, и писает, где ей заблагорассудится. Моя жена ходит за ней следом с полотенцем в руках, но мы все сходимся в том, что нет более породистой собаки, которую бы импортировали к нам из Европы.

Франци внезапно стала проявлять чрезмерный интерес к другим собакам, прыгала у окна, когда кто-либо из них проходил мимо, и преданно виляла хвостом, а когда этого было недостаточно, пару раз доходчиво погавкивала. И глядь: за окном раз за разом стали собираться все окрестные кобели, они слонялись туда-сюда, скулили, обнюхивали все, словно что-то искали. Цулу, огромный кобель немецкой овчарки, который жил на другом конце улицы, однажды даже вломился к нам через заднюю террасу прямо в дом и ушел только после применения силы. Мы снова направились к Драгомиру, собачьему дрессировщику с международной репутацией, который ранее так успешно проводил занятия с Франци. Он нам все разъяснил:

— Почему она беспокоится, говорите, почему? Собака потекла.

— Собака — что? — спросила самая лучшая, но непонятливая из всех жен, незнакомая с соответствующей терминологией. — Куда она потекла?

Драгомир использовал весь арсенал ужимок и детского языка:

— Шуры-муры. Девчушка хочет мальчишку. Копуляция, хоп-хоп.

После того, как мы расшифровали эту дикую смесь хорватского и идиотского, нам все стало понятно. Но и детям между тем тоже кое-что стало заметно.

— Папочка, — спросил мой сын Амир, — а почему Франци так рвется к каждому псу наружу?

— Сын, — ответил папочка, — она хочет с ними поиграть.

— Правда? А я думал, что она хочет с ними позаниматься любовью.

Я пересказываю выражение сына в иносказательной форме. На самом деле он использовал известное короткое слово, которое должно быть запрещено в приличных семьях.

Количество поклонников Франци у нашего дома выросло столь значительно, что мы могли пробивать себе дорогу к улице только с помощью метлы. Мы окатывали напоенные любовью стаи струей воды из окна Франци, мы пинали их ногами, мы протянули через сад ржавое проволочное заграждение (которое в минуту было прорвано пылкими любовниками), а однажды я даже запустил кирпичом в Цулу. Он немедленно швырнул мне его обратно. Все это время Франци принимала в окне эротические позы.

— Папочка, — сказал мой сын Амир, — а почему ты ее не выпустишь?

— Это ни к чему.

— Но ты же видишь, что она хочет наружу. Ей хотелось бы хоть разок…

Далее последовало то ужасное выражение. Но я не дал себя переубедить:

— Нет. Только когда она выйдет замуж. В моем доме приняты хорошие манеры, если ты ничего не имеешь против.

Мать-природа, однако, имела свои собственные законы. Псы снаружи выли хором и периодически начинали драться друг с другом за пока еще не полученную добычу. Франци стояла в окне и ждала. Она более не ела, не пила, не спала. А если и спала, то сон ее был полон эротических сновидений. Но и в бодрствующем состоянии она не оставляла никаких сомнений в том, зачем ей нужно наружу.

— Потаскуха! — прошипела самая лучшая из всех жен и удалилась.

Она была к ней явно несправедлива (и кто знает, не сыграл ли тут свою роль древний женский инстинкт). Франци была слишком уж хороша. Ни один нормальный кобель не устоял бы перед тем таинственным сексуальным сиянием, сверкавшим в ее глазах, и прелестью ее движений. А ее серебристая, волнистая шкура! Она же должна быть как следует уложена! И мы решили постричь Франци, чтобы поддержать ее сексапильность перед очередной демонстрацией, для чего позвонили в собачью парикмахерскую. На следующий день появились двое экспертов, пробились через собачьи орды, оккупировавшие наш сад, и забрали с собой Франци. Она прошла как маленькая светская львица, ее поклонники лаяли, выли, и бежали вслед за машиной еще несколько километров. Мы сидели дома, мучаясь в неведении.

— Что мы могли поделать? — вздыхал я. — Ведь она слишком неопытна в таких вещах…

Франци все не возвращалась. А то, что предстало перед нами на следующий день, оказалось уродливой, розовой мышью. Я никогда не мог себе представить, что Франци была столь маленькой. Франци продемонстрировала столь безобразное превращение, что невозможно было себе представить. Она не перебросилась с нами ни единым словом, она не вертелась, а только неподвижно встала у окна.

Но что же произошло?

Наш сад больше не мог вместить множества псов, прибегавших целыми толпами. Они снесли проволочную сетку, лежали тут и там и прыгали, брызгая слюной, на забор дома, чтобы быть поближе к Франци. И если раньше так было только с кобелями нашего квартала, то теперь сюда сбегались все псы города, страны и всего Ближнего Востока. Среди них были даже две собаки-эскимоса; они вынуждены были выбросить свои сани, на которых примчались прямо с Северного полюса. Никакого сомнения: в своем нынешнем состоянии Франци была столь сексуальна, как никогда ранее. Ведь теперь она была голая. Она лежала в окне, предоставляя себя, обнаженную, жадным взглядам своих поклонников.