Когда я отступил после пинка, я, видно, попал на хвост одной из вопящих дерущихся пусек, так как почувствовал мех, зубы и когти, обхватившие мой ногер, и я ругался, стараясь их стряхнуть, держа в рукере ту серебряную статуэтку и пытаясь перелезть через старую цыпу на полу, чтобы достать этого прекрасного, нахмурившегося каменного Людвига-ван. И тут я вляпался в другую плошку, полную жирным молоком, и чуть снова не полетел. Все это было бы здорово смешно, если б случилось с другим вэком, а не с Вашим покорным Слугой. Тут старая цыпа на полу дотянулась до меня через дерущихся визжащих мявок и схватила за ногер, все еще вопя, так как я стоял нетвердо, я здорово грохнулся среди луж молока и визжащих кошек, а старая треска принялась колотить меня кулаками по фасу /оба мы были на полу/, крича: "Бейте его, лупите, вырвите ему когти, этому ядовитому гаду" — это она обращалась к кошкам, и тут, будто повинуясь старой цыпе, пара кошек набросилась на меня, царапаясь как бешеные. Тут уж и я обезумел, братцы, и стал отбиваться, но олд-баббушка с криком: "Гад, не тронь моих кисок!" вцепилась мне в лицо. Тут я заорал: "Ах ты, поганый мешок с костями!", размахнулся той серебрянной статуэткой и здорово треснул ей по башке, и она заткнулась вэри хор-рошо.

Как только я поднялся с полу, среди рычащих котов и кошек, я услышал вдали звук полицейской сирены, и тут меня осенило, что старая треска, кошатница, звякала ментам, когда я думал, что она говорит со своими мяв-ками, видно она что-то заподозрила еще когда я звонил в дверь, будто прося о помощи. Итак, услышав этот жуткий шум авто с роззами, я бросился к парадной двери, где потерял время, открывая всякие замки, цепи, засовы и прочие защитные приспособления. Наконец я ее открыл, и на пороге стоял никто иной, как Дим, а два других так называемых другера уже удирали. "Бежим, — крикнул я Диму, — роззы идут!" Дим ответил: "Оставайся, встретишь их, хах-хах-хах!" Я успел усечь, что он держит свою цепь, и он размахнулся и ловко хлестнул меня прямо по векам: глазеры я успел зажмурить. Я взвыл, пытаясь что-нибудь увидеть через эту жуткую, режущую боль, а Дим сказал: "Мне не понравилось, что ты мне тогда сделал, старый другер. Со мной так не поступают, братец". И я услышал, как его тяжелые сапожища затопали прочь, а он все хохотал: "хах-хах-хах!" в темноте. Через пару секунд я услышал, как фургон с ментами подкатил с противным пронзительным воем, замиравшим, будто подыхающий бешеный зверь. Я тоже выл и метался, здорово стукаясь башкой о стены холла, плотно зажмурив глазеры, с которых что-то текло, и боль была страшная. И пока я так метался в холле наощупь, вошли мильтоны. Я, конечно, не мог их видеть, но услышав запах этих ублюдков под самым носом и почувствовал, как они грубо схватили меня и, скрутив рукеры за спину, вывели наружу. Я слышал голос мента из комнаты, откуда я вышел, с этими котами и кошками: "Здорово избита, но дышит", и все это под громкое мяуканье.

— А, как приятно, — услышал я голос другого мента, когда меня вэри грубо и скор-ро втолкнули в авто. — К нам пожаловал малыш Алекс!

Я закричал:

— Я ослеп, разрази вас Богг, грязные ублюдки!

— Повежливее, — засмеялся голос, и я получил от кого-то здоровенный тычок по ротеру вроде тыльной стороной руки.

Я сказал:

— Убей вас Богг, вонючие ублюдки. Где остальные? Где эти предатели, мои вонючие другеры? Один из этой проклятой грязной братвы врезал мне цепкой по глазе-рам. Возьмите их, пока они не смылись. Это все их идея. Они меня заставили. Я не виноват, зарежь вас Богг.

Здесь они стали смеяться надо мной с крайней бесчеловечностью и толкнули меня к задней стенке, но я все говорил про этих моих, так называемых другеров, но потом усек, что с этого не будет толку, потому что все они уже снова в уютном "Герцоге Нью-Йоркском" льют кофе со сливками и двойное шотландское в послушные глотки тех вонючих старых цыпок, и те говорят: "Спасибо, ребятки. Благослови вас Бог, мальчики. Вы были здесь все время, ребятки. Мы вас все время видели".

Пока мы гнали, включив сирены, к роззовской лавочке, я был зажат меж двумя ментами, и эти невежи, смеясь, давали мне небольшие тычки и толчки. Тут я заметил, что могу малэнко приоткрыть глазеры и видеть проносящийся город, будто подернутый дымкой. Несмотря на боль в глазерах, я мог теперь видеть этих двух смеющихся ментов рядом со мной у задней стенки, шофера с тонкой шеей, а рядом с ним ублюдка с жирной шеей, который сказал мне с усмешкой:

— Ну, Алекс-бой, все мы надеемся провести с тобой хороший вечерок, не так ли?

Я сказал:

— Откуда вы знаете, как меня зовут, вонючие типы? Разрази вас Богг, грязные ублюдки, пидоры.

Они все засмеялись, а один из этих вонючих ментов, сидевших со мной сзади потянул меня за ухер. Тот, с жирной шеей, который не за рулем, ответил:

— Все знают малыша Алекса и его другеров. Такая знаменитость, наш мальчик Алекс.

— Это все те, другие, — заорал я. — Джорджи, Дим и Пит. Они мне не другеры, эти ублюдки.

— Ладно, — сказал этот, с жирной шеей, — у тебя целый вечер впереди, чтобы рассказать все о дерзких подвигах этих юных джентельменов и как они сбили с пути бедного маленького Алекса.

Тут послышался звук вроде другой полицейской сирены, пронесшейся мимо нас, но в другом направлении.

— Это за теми ублюдками? — спросил я. — Вы их возьмете, вы ублюдки?

— Это скорая помощь, — ответила толстая шея. — За старой леди, твоей жертвой, грязный негодяй.

— Это все они виноваты, — кричал я, моргая глазерами от боли. — Эти ублюдки сейчас пьянствуют в "Герцоге Нью-Йоркском". Заберите их, чтобы вы сдохли, пидоры вонючие.

В ответ опять был смэхинг и опять малэнкий толтшок, братцы, прямо в мой бедный большой ротер. Тут мы приехали в эту вонючую роззовскую шарашку, они высадили меня из авто пинками и тычками и толкнули к ступенькам наверх, и я знал, что мне придется провести хорошенькое время с этими вонючими грязными ублюдками, разрази их Богг.

Меня втащили в ярко освещенную контору с побеленными стенами; там стоял сильный запах — смесь больницы, сортира, пивного духа и дезинфекции — все это исходило из каталажки, тут рядом. Было слышно, как зэки в камерах ругаются и поют, и мне почудилось, что я слышу, как один орет:

Но голоса мильтонов велели им заткнуться, и послышался звук, будто кое-кому дали вэри хор-роший толтшок, и потом: "Оуууууууууууу!"; это был вроде голос старой пьяной цыпы, не мужской. Со мной в кэнторе было четыре мента, все они громко хлебали чай /на столе стоял большой чайник/, сопели и рычали над своими большими грязными кружками. Мне не предложили. Зато дали мне, братцы, паршивое старое зеркало посмотреться, и правда, я был уже не ваш хорошенький Рассказчик, а настоящее страшилище: ротер распух, глазеры красные, да и сопатку немного раздуло. Тут был вэри хор-роший смэхинг, когда они заметили мой испуг, и один сказал: "Красив, как греза любви". Потом пришел главный мильтон со звездами на плоттерах /чтоб было видно, как высоко он забрался/ увидел меня и сказал: "Хм". И тут они начали. Я заявил:

— Я не скажу ни одного слова, пока здесь не будет мой юрист. Я знаю закон, ублюдки.

Ясно, тут все они вэри громко заржали, а главный мент со звездами сказал:

— Ол райт, мальчики, покажем ему, что мы тоже знаем закон, но что знание закона — еще не все.

У него был джентельменский голос, и говорил он очень устало. Он кивнул с другерской улыбкой одному вэри большому и толстому ублюдку. Этот большой жирный ублюдок снял свой китель, на котором был виден застарелый пот, потом не торопясь подошел ко мне, и я почувствовал запах молочного чая, который он пил, когда он открыл ротер в вэри усталой усмешке. Он был не слишком хорошо выбрит для розза, под мышками рубашки виднелись пятна засохшего пота, да и серой из ушей от него пахло, когда он подошел ближе. Потом он сжал свой вонючий красный рукер в кулак и врезал мне в живот, что было нечестно, а все прочие менты смеялись до упаду, кроме главного, который все улыбался этой усталой усмешкой, будто ему надоело. Мне пришлось прислониться к беленой стенке, пачкая белым шмотки, стараясь снова вздохнуть в страшной боли, а потом мне захотелось стошнить тем тягучим пирогом, что я съел до начала вечера. Но я не мог допустить такого — облевать весь пол и сдержался.