Согласимся на время съ нимъ; скажемъ — общерусской исторіи нѣтъ, а ость только исторія отдѣльныхъ народностей, живущихъ на территоріи теперешняго русскаго государства. Выдѣлимъ исторію великорусскаго народа въ отдѣльный предметъ. О чемъ будетъ она говорить? Около какого центра будетъ вращаться ея изложеніе? Никто, конечно, спорить не будетъ противъ того, что важнѣйшій фактъ великорусской исторіи созданіе русскаго государства. Территорія, занятая огромнымъ количествомъ разныхъ народовъ, всевозможнаго происхожденія, болѣе или менѣе культурныхъ и совсѣмъ некультурныхъ, въ разное Время, разными путями, отчасти даже съ разными послѣдствіями для каждой части, стягивается къ одному центру. Это фактъ не только внѣшній, политическій; вся внутренняя жизнь этихъ отдѣльныхъ прежде частей, жившихъ (нѣкоторыя) своей самоопредѣлющейся жизнью, претерпѣваетъ теперь въ разное время, въ разной степени, но, тѣмъ но менѣе, очень глубокія измѣненія. И присоединенныя части, конечно, извѣстнымъ образомъ вліяютъ на центръ, но вліяніе центра на отдѣльныя части безмѣрно сильнѣе обратнаго вліянія. Части вовлекаются въ политическую и общественную жизнь, директивы которой идутъ изъ центра, и поэтому естественно съ момента присоединенія исторія части «перестаетъ имѣть самостоятельный характеръ — это уже часть исторіи центра. Вѣдь сущность исторіи, историческаго процесса, движеніе, развитіе, и центромъ изложенія поэтому и будетъ тотъ центръ, изъ котораго идетъ самостоятельное опредѣляющее направленіе этого развитія. Кажется, что это положеніе безспорное, и такъ именно и изучается исторія всѣхъ народовъ и государствъ — есть исторія Франціи или Англіи, Италіи, какъ одного цѣлаго, а общерусской исторіи, исторіи Россіи, по мнѣнію г. Грушевскаго, не можетъ быть.

Г. Грушевскій обвиняетъ нашу науку за то, что опа изучаетъ исторію, изучаетъ то, что интересно и важно съ исторической точки зрѣнія, за то, что историкъ пашъ хочетъ быть историкомъ, а не этнографомъ, изучаетъ моменты историческаго процесса, движенія — культурнаго развитія, а не одну этнографію.

Съ легкой руки этнографовъ мы склонны преувеличивать значеніе мѣстныхъ особенностей, съ грустью упрекать кого то за сглаживаніе мѣстныхъ отличительныхъ чертъ; многимъ кажется, что новое вино можно вливать въ старые мѣха. Вспомнимъ, съ какой яростью обрушивались сначала раскольники, а потомъ славянофилы, на Петра Великаго, обрѣзавшаго доходившія до чреслъ длинныя бороды и влачившіяся по землѣ старо-русскія ферязи. По въ такомъ суровомъ преслѣдованіи повидимому невинныхъ, никому но мѣшавшихъ, внѣшнихъ особенностей, была глубокая государственная идея — отучить населеніе держаться старины только потому, что она старина, традиція, привычка, безразлично къ ея внутреннему смыслу, значенію, удобству.

Для однихъ этнографическія особенности имѣютъ значеніе разнообразныхъ способовъ приспособленія къ мѣстнымъ условіямъ, но не всегда такое приспособленіе есть наилучшее рѣшеніе вопроса; оно существуетъ часто только faute do mieux и поэтому но всегда мы должны сожалѣть о томъ, что нѣкоторыя особенности мѣстныя уступаютъ мѣсто нововведеніямъ — вѣдь задача культуры — наилучшее, наиболѣе раціональное и экономичное разрѣшеніе жизненныхъ вопросовъ. Эту экономію преслѣдуетъ все-костюмъ, языкъ, бытъ. Твердые звуки языка латинцевъ, такъ гармонирующіе съ суровымъ характеромъ покорителей міра и съ лапидарнымъ характеромъ памятниковъ письма, смѣняются мягкими, не требующими усилія открытыми звуками чарующей итальянской рѣчи, и сонеты Петрарки не высѣкаются на камнѣ, какъ законы XII таблицъ, а рисуются на мягкой полотняной бумагѣ.

Закованный въ желѣзо съ ногъ до головы средневѣковый рыцарь сидитъ въ XVIII вѣкѣ въ будуарѣ напудренной маркизы въ шелковомъ камзолѣ и штиблетахъ, потемнѣвшій подъ арабскимъ небомъ крестоносецъ боится рѣзкаго движенія, чтобы не разбить фарфоровой статуэтки Дафны пли Хлои, или сдвинуть съ мѣста артистически завязанное жабо. Король, закутанный въ горностаевую мантію, съ безконечнымъ шлейфомъ, который несутъ за нимъ херувимы-пажи, въ драгоцѣнной коронѣ, чудѣ ювелирнаго искусства, выходитъ теперь во фракѣ съ шапоклакомъ въ рукѣ. Въ каждое данное время все— рѣчь, костюмъ, постройки, увеселенія, понятія, вся совокупность быта, имѣетъ свой стиль, свою яркую оригинальную физіономію — они объясняются условіями жизни, а условія жизни ими поясняются. На придворномъ балу можно загримироваться и русскимъ старымъ бояриномъ, въ длинополой ферязи, и горлатой шапкѣ, бѣлоснѣжнымъ рындой, стряпчимъ съ ключемъ и стряпней, но окольничій Синягинъ все же остается, несмотря на подпись и костюмъ, тайнымъ совѣтникомъ и егермейстеромъ Двора Его Величества, придворнымъ XX вѣка. Съ эстетической и археологической точекъ зрѣнія можно сожалѣть объ утратѣ живописныхъ костюмовъ прошлаго, находить очаровательными дамскія прически XYIII вѣка въ нѣсколько футовъ вышиною, любоваться мушками-поэмами на накрашенныхъ щечкахъ тогдашнихъ красавицъ, но человѣчество съ каждымъ днемъ все бѣднѣе, мясо по рублю за фунтъ, хлѣбъ по 2 рубля за нудъ, а излишекъ волосъ скоро пойдетъ въ продажу на матрацы, для покупки щавеля на супъ.

Любовь къ родинѣ на первой стадіи-чувство инстинктивное, безсознательное, семейное, охранительное, — результатъ привычки, естественнаго подраженія. Своихъ, свое, любятъ но за то, за что слѣдуетъ любить, и даже вопреки уму, какъ иногда мать изъ всѣхъ дѣтой любитъ наиболѣе обиженнаго природой, а подчасъ даже наиболѣе порочнаго, это та любовь, которую въ такихъ чудныхъ строфахъ воспѣлъ Лермонтовъ.

Но такая любовь пассивна, бездѣятельна, лѣнива, лишена творчества, прогресса, она выражается лишь въ тоскливомъ nial du pays. На второй своей стадіи любовь къ родинѣ становится силой дѣятельной и творческой, потому что будетъ сознательно-критической. Это будетъ но любовь Сцеволовъ и Катоновъ, а любовь Тацита, съ болью взирающаго на родные недостатки и страстно зовущаго впередъ къ совершенствованію, любовь, въ которой чувство но заглушаетъ разсудка, привычка не ослѣпляетъ, семейное не закрываетъ общечеловѣческаго.

Германецъ, гдѣ бы онъ ни былъ, и кто бы онъ пи былъ — баварецъ, саксонецъ, пруссакъ — съ гордостью называетъ себя Deutsche, членомъ одного великаго народа — у него узкій мѣстный патріотизмъ, старые родственные счеты не заглушили чувства солидарности всѣхъ частей одной великой націи, и во всѣхъ углахъ земнаго шара, куда только но проникаетъ германецъ, звенитъ одна пѣснь — Deutscliland, Deutschland uber Alles! А вѣдь и германскія племена когда то воевали другъ съ другомъ, то здѣсь, то тамъ составлялись отдѣльныя государства, изъ которыхъ то одно, то другое достигало господства, гегемоніи. Теперь это одна нація, сознательный союзъ равноправныхъ членовъ, и всѣ встанутъ, какъ одинъ человѣкъ, па защиту общаго блага. Не то у насъ. Самое имя русскій кажется нѣкоторымъ изъ нашихъ узко-мѣстныхъ патріотовъ чѣмъ то обиднымъ, оскорбительнымъ, чуть но клеймомъ каторжника, прикованнаго къ цѣпи суровымъ тюремщикомъ. Наиболѣе рьяные мѣстные южнорусскіе патріоты стараются замѣнить исконное Русь, одно изъ древнѣйшихъ именъ южнорусскаго центра, перешедшее затѣмъ на всю совокупность восточныхъ славянскихъ племенъ, новѣйшимъ Украина, отвергая л среднее — Малороссія, въ которомъ все же звучало старое Русь, или ставящее югъ въ положеніе меньшаго брата — но они забываютъ, что Украина не что иное, какъ Окраина, пограничная марка то польскаго, то московскаго, государства.

И это потому, что мы въ нашей любви къ родинѣ еще остановились на чувствѣ узко эгоистичномъ, семіейномъ, что у насъ еще живутъ семейно-родовые инстинкты древнихъ Угличей и Тиверцевъ, для которыхъ даже русскій-полянинъ былъ не своимъ, чужимъ, конкуррентомъ, часто врагомъ, и еще потому, что мы до сихъ поръ не съумѣли создать изъ всѣхъ племенъ, такъ пли иначе теперь соединенныхъ вмѣстѣ въ одно государство— націи, сознательнаго правового союза.