Рисунки заняли целый простенок. Цыганок не понимал, как же такая уйма их может поместиться в книге? Он пришел в кафе раньше всех. Опробовал телевизор — работает нормально. Взял баян, растянул мехи — колесный скрип! Впервые удивился тому, что Виктор, тихоня с виду, может выжимать из этой коробки такие звуки, что душа то млеет, то воспламеняется, то клокочет в гневе. Поразительно!

Он положил баян в футляр, вновь начал рассматривать рисунки. На большом куске ватмана был изображен ефрейтор. «Как же тебя в книгу втиснут?» — подумал Цыганок. Рисунки заинтересовали. Костя немного отошел назад, скособочил голову: ефрейтор будто ожил. Лицо его было обращено в сторону ракетной установки. Взгляд пытливый, проникновенный. На щеках — капельки пота, под мышкой — книжка, на обложке которой виднеются две буквы — «эл...». «Учебник электроники! — догадался Цыганок. — Штурмуешь технику в поте лица? Понятно. Одолеешь, по лицу вижу — одолеешь. Как живой, только не разговаривает». Рисунок показался Косте до того знакомым, что он начал припоминать, где же видел этого солдата. Чуть не вскрикнул: «Вот тебе и фокус: похож на меня!.. Книжку так держал и так думал: покоришься, заиграешь в наших руках. Только я не потел, потому что никогда не потею... Может, Пашку нарисовали? Он потеет. Похож и на Волошина. Пожалуй, это он. А конопушки где? Неточно нарисовали... Конопушек нет. Значит, не он, другой кто-то», — с обидой заключил Цыганок.

Пришел Виктор Гросулов. Цыганок посмотрел на часы, обратил внимание, что на Викторе выходное обмундирование, спросил:

— Что так рано вырядился? Или увольнительную схлопотал?

Виктор взял баян, приготовился играть.

— Угадал, Костя. Послушай «Амурские волны». — Он склонил голову, тронул клавиши легко, будто шутя.

— Артист!

— Нет. Вот дядя Яков из «Голубого Дуная», тот действительно артист.

— Дядя Яков! — ревниво заметил Цыганок. — Он профессионал, а ты рядовой солдат. Понимать надо! — Костя вытер суконкой пыль на подоконнике, нахмурился. — В город отпустили?

— Да...

— Зря...

— Почему? Скоро год, как я служу. Разве таких, Костя, еще не пускают в увольнение?

— Пускают. Они не рыжие...

— И я не рыжий.

— Нет, рыжий, ты выделяешься в части, значит, рыжий.

— Чем я выделяюсь? Конечно, еще не отличник, сам-то сразу в передовики попал?

— Нет! — воскликнул Цыганок. — Все было: и двойки, и наряды вне очереди. Помучился со мной старшина Рыбалко, прокудой называл. Вызревал я трудно. Часто получалось так: думал, вот теперь я отличился, а мне по загривку — бац! Поспешил, значит, не в ту мишень попал... И поделом!.. Ты заметен, Виктор, своим папой. Генерал! Командующий! Может, поэтому и получил увольнительную? Подумай. Вон Пашке лейтенант Узлов отказал, говорит, вечерком с тобой в техническом классе посидим. А у Пашки четверка по технике. Четверка, а не тройка, как у тебя...

Виктор никогда не видел таким Цыганка, он смотрел на него с удивлением и некоторым страхом: весельчак, баешник, и вдруг такая строгость...

— Гля, какой ты товарищ ефрейтор. — растерянно произнес Виктор. — У меня есть свои командиры, им я и подчиняюсь... Очень хочется баяниста послушать.

— Самый настоящий компот!. — взорвался Костя. — Хочется! Я два с половиной года мучаюсь по Тоне. Два с половиной года она шлет поцелуи и горячие объятия. Терплю же! A-а, не об этом я, Витяга! — махнул рукой. — Опять я вроде не в ту мишень пальнул. Сбил ты прицел. — Костя почесал за ухом, сел у окошка. — Сам-то понимаешь, тянешь ты на увольнительную или нет? Молчишь, значит, не тянешь!

— Я только посмотрю и тотчас обратно...

— Мне хоть всю ночь сиди. Вижу, присох к музыке — не оторвешь...

— Мечта у меня, Костя, — повеселел Виктор. — Отслужу и устроюсь в ансамбль русских песен. — Он растянул мехи баяна. — Слышишь раздолье степей... Вот шумят, голосят... А это кузнечик. Шмель садится на цветок. Цветок розовенький. Слышишь? У каждого цвета — своя мелодия.

Цыганок заметил, как по лицу Аннеты пробежала тень. Художница взяла Малко под руку и отвела в сторону, что-то сказала ему. Старший лейтенант засмеялся:

— Тронутый! — захохотал Костя. — По-твоему, цвета издают звуки...

— Л как же! Я их слышу. Только бы разработать пальцы. У меня мама страшно любит цветы!

— А папа?

— У него свои цветы и звуки. Он весь в службе. Армия — это его музыка. Мне кажется, он может нюхом определить, кто и как относится к своим обязанностям... Когда-нибудь напишу о нем музыку: сухая строгость и где-то глубоко, в душе человеческая нежность... Таким представляю его...

Цыганок слушал Виктора с предубежденностью: может быть, у генерала и есть человеческая нежность — почему бы и не быть! Но он, Цыганок, знает лишь вот эту «сухую строгость», о которой слышал не раз, да и на себе испытывал раньше. Нежность, конечно, должна быть у каждого человека, но в данном случае генерал не проявит ее, ибо, по мнению Цыганка, Виктор получил увольнительную в город не так, как другие солдаты, кто-то проявил к нему снисхождение. В другой раз Цыганок не стал бы об этом говорить: получил, и хорошо, пусть солдат погуляет. Раньше он и сам умудрялся попадать в список увольняемых в город в то время, как по всем статьям нужно было посидеть за учебником, а то и чистить картофель на кухне. Но Виктору сегодня следовало бы, по крайней мере, остаться в городке, побыть в солдатском кафе. «Ведь схватил ты, Витяга, тройку... Могут подумать: балуют генеральского сынка».

— Не каждой увольнительной радуйся. — сказал Цыганок. — Узнает отец — будет и тебе, и твоему командиру музыка.

Виктор повертел увольнительную записку, положил в карман:

— Часок послушаю... Не волнуйся за меня...

— Это почему же? Ты не прав, я в какой-то степени отвечаю за тебя. Или ты по-другому понимаешь соревнование?

Виктор промолчал. Он, по существу, еще и не понимал это соревнование: старший лейтенант Малко настоял, чтобы вызвал лучшего оператора-вычислителя, он так и сделал. Потом понял, что соревнование неравное, но был доволен помощью Цыганка и в душе благодарил веселого черноволосого ефрейтора.

Пришел Малко с женой. Цыганок доложил старшему лейтенанту программу солдатского отдыха. Аннета принесла с собой новые рисунки. Малко забегал по кафе, распоряжаясь, как лучше расположить работы жены.

— Живопись прежде всего должна смотреться. — Он сам приладил рисунок на щиток и, отойдя, сказал: — Вот в таком порядке. Все понятно? Рикимендую и остальные так выставить.

Цыганок заметил, как по лицу Анкеты пробежала тень. Художница взяла Малко под руку и отвела в сторону, что-то сказала ему. Старший лейтенант засмеялся:

— Какая разница, важен смысл... Товарищ Гросулов, вы получили увольнительную?

— Получил, товарищ старший лейтенант.

— Учтите: быть в казарме без опозданий!

— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант.

Малко обошел все столики, заглянул в шкафы, покрутился возле буфета и куда-то выбежал, на ходу говоря:

— Я сейчас вернусь.

Вслед за ним ушел и Виктор.

Аннета спросила:

— Во сколько придут солдаты?

Цыганок ответил не сразу: его мысли еще были заняты Виктором — ушел, не смог убедить. Ему хотелось догнать товарища, но вопрос художницы задержал его.

— Через полчаса, — сказал Цыганок и выскочил на веранду. Виктор был уже далеко. Хотел окликнуть, но лишь махнул рукой: «Ладно, Витяга, обойдемся нынче и без баяна. — Немного погодя вздохнул: — Зря волнуюсь, кажись, не подведет... «Когда-нибудь напишу о нем музыку...» Композитор! Напиши, послушаем, если ты действительно такой».

Цыганок видел Аннету всего один раз, в офицерском клубе. Она показалась ему тогда слишком чопорной. Поэтому в первые минуты, когда они оказались вдвоем, он чувствовал себя неловко.

— Вы всегда такой молчаливый? — спросила Аннета, прикалывая к щитку рисунки.

«Нашла молчаливого», — улыбнулся Цыганок, стараясь не смотреть на художницу.

— Скажите, вам эта работа нравится? — Она показала на портрет, в котором Цыганок узнавал себя.