«Пахнет потом и еще чем-то — похоже, карболкой. Только что прозвучал сигнал отбоя. Казарма погрузилась в царство тишины. Но я знаю: многие солдаты не спят. Я засыпаю не сразу, в мыслях еще долго перебираю то прошлое, то настоящее. Я думаю. Говорят, так случается почти со всеми в начале службы, потом, когда солдаты врастают в армейскую жизнь, они засыпают тотчас же, едва коснувшись подушки.

Вспомнился кружок молодых философов. Да, да — философов! Он состоял из учеников девятых и десятых классов, и только из мальчиков. Девчонок, как «взбалмошных и не способных к политическому мышлению существ», устным договором и близко не допускали. Мы искали у философов всех времен мысль, которая могла бы поразить человеческую глупость. Мы нашли около двух тысяч великолепных изречений о человеческой глупости. Нам казалось, если эти высказывания спрессовать, отжать слабое, мы получим ту мысль, которая необходима для уничтожения бешеного, угрожающего народам бомбой. Были почти у цели, как вдруг десятиклассник Андрей Соловейко, придя на чердак (здесь находилась наша штаб-квартира). разочарованно произнес:

— Мы опоздали. Американцы высадились в Южном Вьетнаме. Они уже разбойничают там.

Да, мы опоздали: по нашему мнению, та мысль, которую мы хотели найти, могла поражать человеческую глупость лишь в мирное время, а когда гремят пушки, эта мысль превращается в озябшую дворнягу, которую каждый может пнуть, но не каждый предложит ей пристанище.

После выпускного вечера Андрей Соловейко уехал на Дальний Восток к своему папаше — адмиралу. Я начал мытариться с музыкальным училищем и провалился на экзаменах. Потом втайне от отца решил поступить баянистом в профессиональный ансамбль. «Дитё, — сказали мне в ансамбле, — у вас есть диплом?.. Видите, у вас нет диплома. Инструментом владеете хорошо, но нам нужен диплом. Попробуйте приобрести эту нужную нам бумагу». Я спросил: где ее приобрести? Очень нежненький, пухленький, с серыми глазами тип корректно развел руками: «До свидания, дитё».

Соловейко примчался в августе. Он срочно позвал нас на чердак.

— Философы, я поступаю в Высшее военно-морское училище. Советую и тебе, Гросулов, идти по стопам отца.

Перешедший в десятый класс Ваня Оглоблин, саженного роста, с головою размером с тыкву, помахал исписанными листами:

— Вот та мысль, которую искали. Разрешите?

— Читай, — сказал Соловейко и предупредил, чтобы все молчали, пока Ваня не закончит чтение. Оглоблин выбросил вперед руку:

— Господин президент! Мы повелеваем вам вообразить себя и свой народ в тридцатом столетии нашей эры... Теперь ответьте на вопрос: где вы сейчас находитесь, господин президент?

«В Белом доме», — подумал я и удивился, что Ваня отгадал мои мысли.

— Господин президент, это, по меньшей мере, не скромно. Вспомните историю взлета и падения некогда могущественных государств. И США некогда были могущественными. Помните, конечно... И помните то время, когда вы, человек, обладавший огромной властью, подвели свою страну к огромному крутому откосу и толкнули вниз. Не помните? Как жаль, что все безумцы забывают о катастрофах. А народы мира помнят... Корея... Вьетнам. Пятьсот тысяч солдат послали вы в ту страну убивать и жечь. Жечь и убивать только за то, что вьетнамцы хотели жить по-своему, а не по-американски. На океанские рейды стали ваши боевые корабли, атомные и неатомные. Вы им приказали угрожать всем, кто поднимет голос протеста...

Именно тогда родился лозунг: «Американцы, убирайтесь вон!» Его повторяли повсюду, где только появлялись ваши уполномоченные агитаторы и солдаты.

Люди проклинали целый народ, целую нацию. Такого еще не знала история человечества! Ненавидели и проклинали целую страну! А вам было... все божья роса, будто бы и не замечали этого, все ближе и ближе к крутому откосу толкали свою страну. В истории точно указывается, что такое эскалация войны и к чему она приводит...

Простите, мы назвали вас президентом. Ошибка. Вы давно уже не президент. Вы сейчас, то есть в тридцатом столетии, простой жилец некогда могущественной, но теперь живущей на экономических подачках страны. (Не вы впервые полетели вверх тормашками, еще задолго до тех ваших Соединенных Штатов имелись «всесильные и всемогущественные империи», жадные до чужих земель. Что с ними ныне, в истории тоже записано. Не читали? Почитайте.)

Говорят, в ваш древний Белый дом попала бомба. Мы возмущены. Да и не только мы, народы многих стран проклинают разбойников страны Риканцеамер, второй год терзающих свободолюбивый американский народ. Риканцеамерские агрессоры ныне действуют так же, как действовали их далекие предшественники из Соединенных Штатов в шестидесятых годах двадцатого столетия. Они бомбят ваши ирригационные системы, школы, больницы, предприятия. Население, целые области штатов вынуждены ныне покинуть дома и укрываться в сырых и темных подземных пещерах.

Говорят, что у вас там произошла стычка между двумя группами населения — черно-красными и бело-розовыми. Черно-красных поддерживает почти весь народ. И это очень не нравится риканцеамерам, точно так, как некогда не нравилось вам, что вьетконговцев поддерживало большинство населения Южного Вьетнама.

Сейчас вы говорите: это несправедливо!

Совершенно верно, несправедливо. Так говорили и вам, помните, в шестидесятые годы двадцатого столетия? В ответ вы поливали вьетнамскую землю напалмом и не думали тогда, что война может прийти и в ваш дом.

Она пришла, вернее, вы вкупе с тогдашними вашими золотосумами привели ее.

Мы слышали: когда наступают сумерки и в вашем небе рокочут вражеские самолеты: «везу-везу, везу-везу», вы, мистер, небритый и полуголодный, бегаете от дома к дому с листком в руках, собираете подписи под протестом. Нужное это дело, очень нужное! И еще слышали мы: будто вы обратились в Организацию Объединенных Наций с жалобой на Риканцеамер, в которой протестуете против применения агрессорами отравляющих веществ. Жалобу приняли, но поручили расследовать это дело сторонникам Риканцеамера. Бедный мистер, вы же по личному опыту знаете, чем кончится работа такой комиссии.

У берегов ваших стоят черные глыбы риканцеамерских авианосцев и ракетных кораблей. С их палуб и площадок взлетает смерть. Варвары не очень-то разбираются, где черно-красные, а где бело-розовые, уничтожают всех без разбору. Особенно свирепствует агрессор в районах, где ему оказывают организованное вооруженное сопротивление, не щадя ни детей, ни женщин, ни стариков.

У кого-то учились эти разбойники из Риканцеамера. Вы-то, мистер, знаете, кого повторяют нынешние «защитники демократии».

Дошли до нас слухи, что будто вы предложили черно-красным и бело-розовым детально изучить вьетнамскую историю шестидесятых годов двадцатого столетия и даже согласились отправиться в Риканцеамер, чтобы сказать агрессорам, чем в конце концов кончится их бесчеловечная попытка навязать вашим согражданам свой образ жизни. Так и скажете им: в свое время пробовал, ничего не получилось, вышло — хуже и не придумаешь — вроде самоубийства.

Верно, похоже на то. И еще сегодня, когда ваши сограждане переживают трагедию, когда жестокость Риканцеамера вызвала повсеместный протест и возмущение у народов мира, школьники и студенты, изучая историю, читают: «Неслыханные злодеяния американцев на вьетнамской земле. Янки, убирайтесь домой!»

Понимаете, по «ошибке» еще выкрикивают эти слова.

Жестокость, оказывается, не забывается. Во-он когда царь Ирод уничтожал младенцев, с тех пор тоже прошли века, а и сейчас вспоминают царя-то.

— Проклятые ироды!

Слышите, мистер?

Вот и приходится многим и ныне вместо того, чтобы направлять свой гнев в адрес распоясавшихся риканцеамер, по «ошибке» провозглашать:

— Американцы, убирайтесь домой, вон из нашей страны!

Жаль, но что поделаешь: что написано пером — не вырубишь топором».

...Ваня Оглоблин свернул листки, молча сунул их в карман, его огромная голова склонилась на грудь, он смотрел на нас исподлобья и ждал, что мы скажем, ждал несколько минут. Не знаю, что думали остальные, но мне казалось: Ваня нашел ту мысль, которую мы искали, перечитав множество книг, и новых, вышедших сравнительно недавно, и старых, взятых напрокат у букинистов. В моем воображении рисовалась картина, как Ванино сочинение, попав в газету, пересечет океан и окажется в руках президента. Я даже вообразил испуг этого человека и вскрикнул:

— Ваня, преступник сражен!

Андрей Соловейко сказал:

— Сильно написано, только не напечатают...

— Почему? — спросил я.

Соловейко подал мне баян.

— Старик, — сказал он, — исполни «Ходили мы походами...».

Баян вздохнул в моих руках легко, будто живой.

Соловейко вполголоса запел:

Играя, я думал: «Почему не напечатают?.. Ведь может так случиться, что и над Америкой разразится гроза. Ваня прав».

— Напечатают! — крикнул я.

— Пошли в редакцию, — подхватил Оглоблин.

— Вот принесли, — сказали мы в коридоре первому попавшемуся сотруднику газеты.

Сотрудник оказался ведущим фельетонистом. Одна нога у него была выкручена пяткой вперед. Опираясь на костыль, он открыл дверь, пригласил в кабинет. Прочитал Ванино сочинение и почему-то посмотрел на свою покалеченную ногу, потом сказал:

— Устами младенца глаголет истина. — И, сощурив глаза, продолжал: — Эко, на кого замахнулись! На самого президента. Нет, не пойдет. Не пойдет, ребятушки... Кто знает, кем он, этот президент, станет завтра, вдруг займет правильную линию.

— Этот? — сказал Оглоблин. — Вряд ли...

— Политика — вещь тонкая, — словно бы не слушая Ваню, продолжал фельетонист. — Высмеяли бы министра, что ли, а то сразу президента.

— Президентов не критикуете? — робко спросил Андрей Соловейко.

Фельетонист промолчал.

Ваня Оглоблин взял рукопись.

— А мы-то думали... — сказал он и, не закончив фразы, направился к двери.

На улице я сказал:

— Меня завтра в военкомат вызывают, вот вам и мысль.

— Порядок, философы становятся солдатами, — весело произнес Соловейко. — Давай, Виктор, «Ходили мы походами...».

Ваня Оглоблин ругнул фельетониста:

— Черт кривоногий, еще в редакции работает.

Соловейко вдруг так высоко хватил, что к нам подбежал милиционер. Андрей сказал ему:

— Мы уходим в армию. — И, показав милиционеру мой вызов в райвоенкомат, залился еще громче:

Страж порядка лишь махнул рукой, мол, ничего, хорошие ребята, пусть веселятся.

...У моей койки остановился дневальный. Отвернул край одеяла.

— Гросулов, спать, — прошептал и удалился на свое место».