Одновременно в Париже образуется лагерь вооруженных федератов. К 11 июля их было зарегистрировано свыше тысячи шестисот человек, к 24 июля — уже около четырех тысяч. Согласно декрету Собрания федераты должны были присутствовать в Париже для празднования дня взятия Бастилии, а затем их надлежало перевести в Суасеон. Но вожди демократии настаивали на том, чтобы сохранить лагерь федератов в самой столице. 16 июля Робеспьер доказывает в Якобинском клубе необходимость пребывания федератов в Париже до тех пор, пока не будет ликвидировано напряженное положение. На следующий день он пишет от имени федератов адрес Законодательному собранию, в котором формулирует основные принципы программы демократов: отстранение исполнительной власти в лице короля, возбуждение обвинения против Лафайета, смещение военных и административных должностных лиц, обновление состава судов. Таким образом, парижский народ, объединявшийся с населением всей страны, под руководством Якобинского клуба и других демократических организаций готовился приступить к осуществлению последнего акта низвержения старого порядка…

Жирондисты дрогнули, и тяжелые томительные думы овладели ими. Опять не то, чего они желали, не то, к чему они стремились! Они хотели лишь припугнуть монархию, чтобы завладеть ею, а ее собираются уничтожать! Они призвали федератов в Париж для того, чтобы те защитили их от якобинцев, а федераты под руководством якобинцев готовятся брать приступом Тюильрийский дворец! Но если монархия будет низвергнута, кто же защитит тогда буржуазию от народа? Где плотина, сдерживающая стихию потока? Где противовес, дающий возможность искусно лавировать? Нет, этого нельзя допустить! Барнав и Дюпор, оказывается, были не такими уж профанами, когда требовали остановить революцию! И жирондистские вожди в Ассамблее, в клубе, в печати начинают новую кампанию — кампанию за спасение утопающей королевской власти.

24 июня Верньо с трибуны Законодательного собрания в ответ на предложение депутата крайней левой заняться вопросом о низложении короля предлагает не поддаваться пустым страхам и бесцельным порывам.

День спустя Бриссо, тот самый Бриссо, который так недавно был одним из пионеров республиканского движения, истошно вопит с той же трибуны, призывая громы и молнии на «партию цареубийц, стремящуюся установить республику!». «Если существуют люди, — кричит он, — желающие создать ныне республику на развалинах конституции, то их должен поразить меч правосудия точно так же, как и всех… кобленцких контрреволюционеров!» Яснее выразить свою мысль было невозможно: перед угрозой падения трона жирондисты заявляли, что слова «республиканец» и «контрреволюционер» — синонимы! Это было плохо, но по крайней мере откровенно. Гораздо более мерзким в политике жирондистов было другое, о чем пока в деталях никто ничего не знал, что происходило в глубокой тайне.

Заручившись содействием придворного живописца Бозе, ведущие лидеры жирондистов Верньо, Гюаде и Жансоне секретно передали королю письмо. В этом письме они извещали Людовика XVI о готовящемся страшном восстании, в ходе которого он потеряет корону, а быть может, и жизнь. Единственный путь к спасению, утверждали новые советники престола, дать отставку Лафайету, вернуть уволенных министров и согласиться на жирондистскую опеку. Так вчерашние революционеры становились на грязный путь антинародных заговоров, по которому шли до них конституционалисты и фельяны.

Впрочем, двор гордо отверг их помощь, отверг, несмотря на повторное ее предложение. Король и его окружение все еще продолжали надеяться на интервентов; если они не пожелали использовать услуг Лафайета, предлагавшего вывезти королевскую семью из Парижа, то еще менее приемлемым для них казался союз с жирондистами, которых они презирали и до переговоров с которыми не желали унижаться.

Все эти демарши обошлись жирондистам дорого. Якобинский клуб от них отвернулся. Народ, который еще в июне поддерживал их, теперь больше им не верил. Они не могли повлиять на быстро развивающиеся события, не могли приостановить того, что им уже не подчинялось; они лишь все больше и больше компрометировали себя и свою политику.

Между тем король знал, что делает, когда отказывался от жирондистских услуг. В то время как тайные агенты Людовика XVI за рубежом торопили союзное командование, требуя скорейшего издания угрожающего манифеста и одновременного наступления на всех фронтах, двор, извещенный жирондистами о подготовке народного восстания, принимал срочные меры к концентрации внутренних сил реакции. В Париж было вызвано до семи тысяч солдат тех полков, на верность которых роялисты в какой-то мере могли рассчитывать. В чердачном помещении Тюильрийского дворца размещали походные кровати, заготовляли оружие и мундиры. Отовсюду собирались дворяне, готовые сражаться и умереть за своего короля. Надеялись на некоторые батальоны национальной гвардии, формировали новые подразделения из авантюристов и провокаторов, которым предписывалось вносить смуту и раскол в ряды народной армии. Фельяны и конституционалисты, со своей стороны, готовили силы, чтобы в нужный момент составить резервы двора.

Атмосфера страшного напряжения установилась над Парижем. Обе стороны готовились к нанесению решительного удара. Собрание, руководимое жирондистами, тщетно пытавшееся стать между борющимися сторонами, покатилось вправо и в своем падении опустилось до роли охвостья обреченной монархии. Чего же ждали? Каждая из сторон — своего. Монархия ожидала добрых для себя известий с фронтов и поощрительных сигналов от руководства интервентов, силы революции не хотели выступать, пока не соберутся в полном составе батальоны федератов: еще не прибыли добровольцы из Бреста, еще не было долгожданных марсельцев. Но всем было ясно: час скоро пробьет.

Это было ясно и Неподкупному, ясно до предела, до боли. Да, боль наполняет его душу в 20-х числах июля. Он по-прежнему в авангарде движения, хотя никто его не видит в эти дни на улице; он не участвует в формировании народных отрядов, не ведет, подобно Дантону, агитации в секциях. Что же он делает? Большую часть времени, свободного от заседаний в клубе, он проводит сейчас в своей каморке, за письменным столом; он думает, взвешивает, пишет… Вот и сегодня, едва лишь закончились прения, Максимилиан спешит покинуть библиотеку Якобинского монастыря. Лицо его угрюмо и сосредоточено. Он идет быстрым шагом.

Улица Сент-Оноре. Церковь Успения. Напротив — ворота. На растрескавшейся дощечке старательно выведен номер 366. Это дом честного якобинца, почитателя и друга Максимилиана, столяра Мориса Дюпле. Пройден двор, скрипят ступени, ведущие на второй этаж. Вот он, скромный приют добродетели, обитель борца за народные права! Это комната Неподкупного, настоящая конура, с голыми стенами, единственным украшением которым служат сосновые полки с разбросанными на них книгами, газетами, рукописями. Простая кровать, покрытая грубым одеялом, кресло, набитое соломой, проглядывающей сквозь вытертую обивку, два цветочных горшка на окне.

Вот стол, за которым он думает и пишет в течение долгих вечеров и бессонных ночей. Здесь, за этим столом, родятся речи, которые потрясут Францию и Европу, и единственными свидетелями их рождения будут старая свинцовая чернильница и лампа, бросающая тусклый свет. Под полом каморки — сарай, в котором спят работники, окно выходит во двор, где сушится белье, визжат пилы и стучат топоры. Таково жилище Неподкупного вместе со всем тем, что его окружает. Простота, скромность, бедность, достоинство — те принципы, которые он проповедует в своем учении, которые сопутствуют всей его жизни, — здесь налицо.

Но это не просто рабочий кабинет, не просто угол для спанья. Это кусок жизни в доме, который является его домом, в семье, которая является его семьей. Здесь все его глубоко уважают и горячо любят; нигде больше он не нашел бы таких условий для работы, создаваемых заботливыми руками.

Госпожа Дюпле, дама передовых взглядов, радушная, гостеприимная, по четвергам собирала в своем маленьком «салоне» кружок людей, близких по взглядам к — Робеспьеру, его друзей и соратников. Здесь можно было встретить Камилла Демулена с его молодой супругой; Паниса, исполнявшего роль доверенного лица при Неподкупном; Антуана, худощавого холодного человека, бывшего члена Учредительного собрания, которому Дюпле также давал квартиру. Сюда захаживал Дантон, здесь были завсегдатаями Сантерр и Лежандр. В непринужденной беседе собравшиеся обсуждали проблемы, волновавшие страну. Душой кружка был, разумеется, Максимилиан.