Когда корабль ошвартовался у причала, на юте, как всегда, собралось много народа. Сразу посыпались шутки, подтрунивания друг над другом - воцарилась атмосфера [95] приподнятости. Особенно живо обсуждалась заключительная часть стрельбы шрапнельными снарядами. Примерно через час на юте наступает неожиданная тишина и вслед за ней - радостные возгласы. Выхожу из каюты и вижу плотное живое кольцо, окружившее прибывших на корабль корпостовцев. Спешу встретить товарищей, пожать каждому руку. Здесь среди встречающих уже и штурман Загольский, и комиссар Мотузко. Смущенные столь бурной встречей, скрывая усталость, корпостовцы счастливо улыбаются.
- Сергей Викторович, - прошу Клемента, - расскажите, что видели. Каковы результаты нашей с вами работы?
Клемент устало улыбнулся.
- Общее впечатление - хорошее. С самого начала нам повезло. И базовая машина быстро доставила в район корректировки, и морские пехотинцы помогли удачно выбрать замаскированный пункт. Вся местность, как на ладони, сразу увидели войска противника. Приметили: враг сосредоточивает войска на переднем крае - похоже, собирается атаковать. Подоспели вы в самый нужный момент. С первых же залпов противник заметался в панике. И тут, как назло, огонь прекратился. Вроде начали приходить в себя, вновь потянулись к исходным позициям. Только успокоились - опять ваши снаряды. В укрытия полезли… Один из последних обстрелов, когда я попросил шрапнельной кашей угостить, был самый удачный: тут уже полная неразбериха наступила в их рядах. Мечутся, лезут в кукурузу, несут потери. Этого всего не передашь! Видеть это надо!
Жадно слушали моряки «Незаможника» рассказ очевидца их успеха.
- Значит, не по вкусу пришлась шрапнель «Незаможника»?
- Попасли фашиста в кукурузе!
- Еще землю есть будут, дайте срок!…
И сам Клемент не скрывал гордости за своих комендоров.
- Молодцы артиллеристы, «угостили» фрицев!
Шумный и радостный вечер затянулся допоздна, разошлись по своим постам лишь тогда, когда начался очередной обстрел порта…
Ночью, лежа на койке, долго не мог уснуть, несмотря на усталость. Еще не прошло возбуждение от [97] пережитого. Думал о своих товарищах. С уверенностью можно уже сказать, что люди обрели веру в себя и свое оружие. В первых боевых выходах Сергею Викторовичу удалось сплотить расчеты в единый организм, способный решать сложные задачи. Да и Клемент стал другим. До прихода в Одессу, как сам признавался, имел он сугубо теоретические представления об артиллерийской стрельбе по береговым целям. И вот меньше чем за два месяца приобрел опыт, позволявший ему быстро и уверенно ориентироваться в обстановке на местности, производить со штурманом самые разнообразные расчеты. В мирное время на подобную выучку потребовались бы многие месяцы, а вот он укоротил время, выучился сам, выучил подчиненных. Теперь для него позади столь знакомые мне самому сомнения: сумею ли, не оплошаю ли в самый ответственный момент?…
Перебираю в памяти всех, кто сегодня участвовал в сложном и опасном выполнении боевого задания, и, удовлетворенный, засыпаю. [97]
Последние дни в Одессе
Огневые налеты «Незаможника» продолжались три дня подряд. Много стреляли по Александровке, Гильдендорфу, Вознесенке, Ильичевке и другим пунктам, поддерживая огнем морских пехотинцев и другие части Приморской армии действующие в восточном секторе обороны. Противник продолжал оказывать возрастающее сопротивление кораблям артиллерийской поддержки не только огнем береговых батарей, но и авиацией. Уже нельзя было рассчитывать на спокойное и устойчивое маневрирование, а приходилось действовать аналогично тому, как на выходе 1 сентября: заблаговременно рассчитав точку поворота на боевой курс, решительно затем маневрировать, открыть огонь, а когда противник пристреляется, быстро отойти под прикрытием дымовых завес.
Столь напряженная боевая работа изматывала людей. Главная нагрузка легла на плечи артиллеристов. Они не всегда имели возможность в положенное время поесть. А тут еще нестерпимая жара тех памятных лета и осени; почти целый день расчетам приходилось быть на солнцепеке. Но никто не жаловался, не стонал. [97]
Туго приходилось и начальнику службы снабжения Василию Дмитриевичу Карнауху, честнейшему, скромному и заботливому человеку. Не раз можно было увидеть его у орудий с помощниками, где они хлопотали, пытаясь «на ходу» подкрепить комендоров. А ведь все члены службы - главный старшина Гутник, старшина 2-й статьи Лымарь и Шиндельман - были расписаны по орудиям вторыми наводчиками и установщиками прицелов.
А разве легче приходилось нашим машинистам и кочегарам? Лица моряков побледнели, выглядели усталыми и осунувшимися. Пожалуй, только один мичман Петр Чернуха каким-то образом не сбросил в весе, оставался все таким же круглолицым и неизменно веселым. С его оптимизмом мог соперничать только оптимизм Ивана Ивановича Терещенко, чей веселый нрав и неиссякаемый юмор всегда благотворно сказывались на подчиненных, помогая переносить все тяготы и невзгоды войны. Сам Терещенко и вида не подает, что в последние дни его особенно беспокоят зацементированные швы, частичная разгерметизация нефтеям, прочность килевой коробки - последствия вражеского авианалета. Разве что изредка вздохнет:
- Чует сердце, скоро в док станем… Но выпадали, конечно, и часы безоблачного и доброго настроения. Причиной их, помнится, однажды был приход на корабль наших бывших краснофлотцев, ранее ушедших добровольцами в морскую пехоту. Сразу после ремонта корабля проводили мы их на берег с наказом гордо нести на бескозырках имя нашего эсминца - «Незаможник». И вот дорогие гости на корабле: рулевой Горшковоз, строевой из боцманской команды Кострома и радист по прозвищу Миха, чью фамилию я, признаться, запамятовал. Все трое были неразлучными друзьями и сражались в первом морском полку полковника Осипова. Это их, осиповцев, немцы прозвали «черными дьяволами» и «полосатой смертью».
Каждый из них по-своему примечателен. Миху, например, отличал огромный рост, а у Горшковоза каждый кулак был величиной с пудовую гирю. Кострома тоже могучего телосложения, с характерной особенностью - его опущенные по швам руки почти достигали колен, а рукопожатие было сродни действию слесарных тисков. Все трое стали разведчиками, не раз ходили в тыл противника за «языком». А однажды вместе с «языком» приволокли [98] захваченную у немцев полевую трехдюймовку, о чем писала даже фронтовая газета. Словом, ребята своими делами прославляли не только себя, но и «Незаможник», поскольку не сняли бескозырок.
Жадные вопросы так и сыпались на гостей. Они не умолкали ни на секунду. Особенное оживление вызвал рассказ разведчиков о том, как все трое чуть не попали в плен, но вышли с честью из этой передряги. А дело было так.
Однажды, выполняя задание в тылу врага, трое разведчиков вышли к лиману, где их застал рассвет. Двигаться дальше было опасно, и решили они светлое время суток пересидеть в плавнях, а с наступлением темноты продолжить путь. День выдался знойный, свирепствовали комары. Захотелось разведчикам выкупаться, тем более что вокруг безлюдье и тишина. Поснимали одежду, сложили оружие и в чем мать родила - в воду. А выходя на берег, так и застыли: смотрят на них дула трех немецких автоматов. У ног немцев одежда, связанная узлом, а за спинами - оружие. «Хенде хох!» - и никаких разговоров.
Через минуту разведчики шагали по пыльной, раскаленной дороге, подталкиваемые в голые спины дулами автоматов. Первым шел Миха. Это он предложил разбежаться в стороны: лучше смерть здесь, чем попасть к немцам, да еще в таком виде. Страшно представить, что начнется: будут фотографировать, глумиться. Не вынести такого позора! В довершение всего раскаленная дорожная пыль обжигала подошвы, и разведчики шли, пританцовывая и высоко вскидывая ноги, словно цирковые лошади на манеже. Стоило чуть замедлить шаг, как тут же следовали пинки в спину и окрики: «Шнеллер! Шнеллер!»
План Михи сразу отвергли. Умереть не за понюх табака всегда успеется. А что было делать - сразу сообразить трудно. Выручил всех Кострома. Получив очередной пинок автоматом, он внезапно сгорбился, длиннющими руками зачерпнул дорожной пыли и, взревев, швырнул в глаза конвоирам.