В голосе командира звучала добродушная ирония. Николая же обижал насмешливый тон командира, ему все еще казалось, что его план — такой продуманный и смелый — по заслугам не оценен.

— Не перегибай, Толя, — вмешался политрук. — Решение ребят в общем-то было правильным, они шли на большой риск и не стихийно, а по плану. Мне вот только не понятно, как Борис думал убегать вместе с нами, когда сам едва стоял на ногах.

Владимир говорил с укоризной. Николай посмотрел на меня, и в его глазах я прочел: «Видишь, и до тебя добрались. Держись».

— А вы тоже хороши, — отпарировал я. — Только твердите: осторожность, конспирация, а самих, как пацанов, сцапали.

— Около биржи труда задержались, смотрели, как она охраняется. Женя Бурлай говорит, что готовят документы для отправки людей в Германию. Эти бумаги надо выкрасть или поджечь биржу. Уже домой шли, но напоролись на полицейских, прямо лоб в лоб. Объяснили, что, мол, у девчонок загулялись. Один хотел отпустить, но другой, с рябой рожей, настоял отправить в участок. С собой у нас ничего подозрительного не было. Таких, как мы, набралось восемь человек. Ночь прокоротали в холодной комнате, а утром заставили нас работать. Вызывали по одному на допрос к следователю: орал, угрожал и сквернословил, а самогоном от него, как из бочки, несло. Вечером отпустили, но двоих оставили для проверки.

Командир говорил ровно и спокойно. Политрук вдруг сочувственно спросил меня:

— Как ты себя чувствуешь? Вид у тебя, прямо скажем, неважнецкий.

— Сегодня лучше, но слабость, и голова еще кружится. Через два дня буду, как штык.

— Казав слипый — побачым, — вставил Николай, довольный тем, что разговор перешел на другую, не обидную тему. Он улыбнулся и, помолчав, тихо сказал:

— Мой брат Толька целыми днями вертится около солдатской кухни. То воды принесет, то дров нарубит, а его за это кормят. Ведь голодуха. Вчера вечером принес плитку шоколада — украл, наверное. Матери не показал, побоялся, а между братьями разделил поровну. По-братски. Принес еще два патрона от автомата — нашел, говорит. Патроны я спрятал, а его выругал. Мал еще, — Николай умолк, поправил на моей кровати одеяло и отошел к окну.

— Ну, хорошо, — сказал, вставая, командир, — давай-ка, выздоравливай и закаляй организм. Ты же крепкий парень и вдруг… ангина. Буза какая-то.

Ребята ушли. На душе у меня было радостно. Хорошо, что с Анатолием и Владимиром все окончилось благополучно. Я решил встать, чтобы пополоскать горло раствором соды. Откинув одеяло, услышал мягкий стук об пол. Возле кровати лежал квадрат вощеной немецкой бумаги. Я сразу же догадался, что это шоколад, незаметно подсунутый Николаем мне под одеяло, именно тот, что достался ему при дележке между братьями.

Доброта была неотъемлемой чертой его натуры. Он не сразу сходился с людьми, но человеку, который пришелся ему по душе, старался служить в лучшем смысле этого слова и делал это незаметно.

Через день Николай снова пришел меня проведать. Был он прекрасно настроен, дурачился, фантазировал. Я пытался сдержать его пыл, но друг не унимался.

— Ты умеешь петь? — ни с того ни с сего спросил он.

— Умею.

— Тогда спой что-нибудь. Вполголоса. Ну, пожалуйста, спой.

Николай притворно изобразил на лице такую умиляющую мину, что удержаться от смеха было невозможно.

— Да отвяжись ты, смола. У меня горло болит, а тебе песни подавай.

Он притих, задумался, но ненадолго. Беззвучно засмеялся, по привычке потер ладони.

— Очень люблю песни, знаю их тьму-тьмущую. У наших соседей был патефон и много пластинок. Слушая музыку, вечера у них под окном простаивал. Сам при людях петь стеснялся, а уединившись, пел, и, как мне казалось, неплохо. Оценить мой талант, конечно, никто не мог. Талант до времени был старательно скрыт. И вот в ремесленном училище начали организовывать художественную самодеятельность. Одна симпатичная девчонка в разные кружки записывала. Из-за нее и я подался в хоровой. Начались репетиции, спевки. Ходил исправно, пел изо всех сил. Хотелось перед девушкой блеснуть. Руководитель хора мое усердие заметил, но дважды указывал, что фальшивлю. Как-то перед спевкой устроили конкурс — кто лучше исказит мотив какой-либо известной песни. Как ни старались наши кружковцы фальшивить, уродовать мелодию, но так или иначе возвращались на правильный лад. А вот я отличился и так спел «Катюшу», что все пришли в восторг. Попросили повторить. Я спел «Катюшу» в еще более непохожем варианте. Меня признали победителем конкурса. Когда ребята спросили, как мне удается так обезображивать песни, я ответил, что старался петь правильно, а искажения получаются сами собой. Об этом узнал руководитель хора и при индивидуальной проверке установил у меня полное отсутствие музыкального слуха. Из кружка меня вытурили.

Он засмеялся, но уже не так весело, а потом вздохнул и грустно добавил:

— А песни люблю. Ведь знаю, что петь не умею, но когда бываю один, то все равно пою. У меня есть песни для всякого настроения, а звучат они, наверное, на один лад.

— А как девушка? — робко спросил я.

Николай смущенно посмотрел на меня, потом опустил глаза и задумался:

— Когда-нибудь расскажу. Он резко встал и, наспех простившись, ушел.

Немцы готовились к наступлению. Днем и ночью грохотали танки, нескончаемым потоком тянулись обозы. На аэродроме появились «юнкерсы» и «мессеры». Школы переоборудовались под госпитали; многие уцелевшие кирпичные здания усиленно охранялись — там размещались склады боеприпасов. Город был наводнен танками, пушками, автомашинами, старательно замаскированными в садах и парках. Был установлен строжайший контроль за светомаскировкой. Если ночью в каком-либо окне появлялся хотя бы слабый свет, солдаты прикладами выбивали рамы или стреляли по стеклам. Легковые автомашины бесконечно сновали по улицам, и вышколенные солдаты, вздрагивая, приветствовали высоких начальников.

В городе, превращенном в большой военный лагерь, в скопище солдат и техники население казалось лишним, с ним не считались, его не замечали.

Мы нервничали. Эфир приносил одну и ту же сводку. «На фронте без перемен, идут бои местного значения».

— Неужели наши там не знают, что немцы готовятся к наступлению? — горячился Николай. — Я готов хоть сейчас перебраться через линию фронта и рассказать нашему командованию о подготовке фашистов. Как вы на это смотрите?

— Перейти линию фронта не так просто, а если и перейдешь, что ты скажешь? Мы не знаем, сколько у немцев пушек, танков, самолетов, сколько пехоты даже на малом участке фронта. Мы можем узнать, сколько техники и солдат в нашем городе, но это ведь частица. Да и рисковать надо с толком.

Речь политрука была убедительной, но Николай не сдавался:

— Рассуждать мы все мастера, а вот сделать что-нибудь такое… — он не нашел нужного слова, махнул рукой и умолк.

— Нечего горячиться, — спокойно сказал командир. — Наши, будь уверен, тоже не сидят сложа руки.

Слова Анатолия не принесли успокоения, и мы разошлись, по-прежнему встревоженные и угнетенные собственным бессилием.

…Стоял погожий день. Земля пахла молодой травой. Торец медленно нес свои грязно-зеленые воды. Мы с Николаем молча сидели на берегу.

Пришел политрук, сел рядом. Откуда-то сверху донесся еле слышный гул мотора. Владимир встрепенулся и посмотрел в небо.

— Наш, — радостно сказал он. — Ты думаешь, он ничего не видит? Все видит. Солдат, технику и нас, наверное, видит.

— Возможно, — обронил Николай и, осмотревшись, добавил: — А вот и хлопцы.

— Что нового? — политрук внимательно посмотрел на Павла Максимова, обычно спокойного и уравновешенного, а сейчас выглядевшего возбужденным.

— Я, кажется, достал взрывчатку, — выпалил Павел.

Все повернулись к нему и застыли в ожидании.

— Кажется, достал или, кажется, взрывчатку? — уточнил Владимир. — Расскажи толком.

— Утром возле дома я обкапывал деревья. Слышу, кричит немец. Поднял голову — меня кличет. Подошел к переулку и тут все понял. Ночью груженая машина ввалилась в промоину и застряла. К ней немцы почти впритык подогнали другую машину, и тут им потребовался грузчик. Залез я в груженую, вижу ящики, каждый по пуду примерно весом. Какие-то надписи на них, но ни слова не, понял. Начал переносить и чувствую что-то сыпучее в середине. Шоферы стояли около машин и курили. Один ящик, по правде сказать, уронил нечаянно. Немец на меня как заорет: бух, бух, мол, и показывает, что может взорваться. Тут я и подумал — как же стащить? Смотрю, немцы пошли по переулку вниз, к колодцу, где женщины брали воду. Хватаю ящик — и в канаву. Засыпал чем попало, а тут племянник ведро жужелицы со двора вынес. Давай, кричу, сюда. Высыпал на ящик и дальше гружу, но уже быстрее. Умаялся здорово, мокрый весь был. Немцы похвалили и даже сигарет дали.