Настроение у нас немного поднялось, но Николай оставался удрученным. Позже мы осознали значение этой вылазки. Продуманная до деталей и четко выполненная, она хотя и не принесла желаемых результатов, но заставила нас поверить в возможность осуществления рискованных операций.

…Перед вечером я зашел к Анатолию и застал у него Николая, гревшегося у печки. Прямо с порога спросил:

— Ну, как там?

— Пока тихо, — ответил Николай. — Охрана, видимо, не заметила, что в складе кто-то был, а ответственный за него фельдфебель обнаружил, что ночью были «гости». В середине дня он несколько раз обошел вокруг здания, потом сам прибивал доски «нашего» окна. Гвозди заколачивал величиной с карандаш. Но в комендатуру не ходил. Я весь день следил за фельдфебелем, живет он недалеко от нас.

Он весело потер руки и улыбнулся. Анатолий о чем-то сосредоточенно думал, хмурился и был чрезвычайно серьезным. Вдруг он оживленно заговорил:

— Понимаете, фельдфебель, наверное, увидел все, что мы наделали. Но он не хочет об этом заявлять ни своему начальству, ни в гестапо. Хочет спрятать концы в воду, а то за ротозейство могут отправить на фронт.

Анатолий встал, прошелся по комнате.

Предположение командира оказалось правильным. Фельдфебель не заявил о диверсии, и это избавило город от дополнительных облав и расстрела заложников.

Через полмесяца имущество куда-то вывезли, и склад опустел. Николай еще долго с горечью вспоминал эту операцию, упрекая себя за легкомыслие и безответственность, хотя все мы иначе смотрели на это. Как-то политрук вспомнил пословицу: первый блин — комом. Николай грустно улыбнулся и сказал:

— До второго блина можно не дожить, первым подавишься. Сейчас война.

Зима сорок второго выдалась лютой. Мороз и ветер свирепствовали немилосердно. Фашисты явно не были готовы к войне в зимних условиях. Солдаты мерзли, техника выходила из строя, нарушалось снабжение войск. На комсомольском собрании мы решили изготовить металлические клинья и вбивать их в асфальт или между камнями шоссейных дорог. Главное было даже не в проколотых покрышках. Солдаты-шоферы вечером, а тем более ночью, не останавливали машины в степи для смены или ремонта колес, а со спущенными шинами старались дотянуть до города. Это приводило к большим поломкам, автомашины надолго выходили из строя, простаивали в ремонтных мастерских.

Ни дома, ни в школе меня особо не приучали к физическому труду. Если, к примеру, Николай Абрамов, Павел Максимов или Анатолий Стемплевский были мастеровыми ребятами, то Владимир Дымарь и я вряд ли за свою жизнь умело забили хоть один гвоздь. А тут надо было делать металлические клинья, смахивающие на цифру «4» без правой верхней половины. Мудрено. Признаться в своей беспомощности было стыдно, вот я и вызвался в подручные к Николаю.

Друг пришел озябший, но веселый. Я надел фуфайку, взял в коридоре топор, молоток, и мы пошли в сарай. Закрыв дверь, принялись за работу. Держа на полу топор острием вверх, я любовался, как Николай уверенными ударами молотка отрубал ровные куски толстой проволоки. Когда образовалась куча стержней, он похлопал себя по бокам, подышал в ладони.

— Бр-р-р… Собачий холод, — и, переступив с ноги на ногу, добавил: — Хватит.

Я посмотрел на пощербленное лезвие топора.

— Ничего, напильником подточишь, вот так, — успокоил Николай и, смеясь, показал, как надо орудовать напильником. Вообще, он смеялся, как обычно смеются добрые и искренние люди.

Выйдя из полумрачного сарая и щурясь от света, пошли в дом. Обметая ноги в коридоре, я шепнул:

— Если начнут о чем-либо спрашивать — помалкивай. Сам буду выкручиваться, у меня это лучше получится.

Мы разделись и, потирая закоченевшие руки, зашли на кухню погреться около печки. Мачеха, сидя у окна, пришивала пуговицу к моему пальто:

— Что можно делать в такую погоду, не понимаю. Хороший хозяин собаки не выгонит, а вы себе работу нашли. Дурной труд — хуже лени.

Она сказала вроде бы между прочим, даже не подняв головы, но я почувствовал, что ей хотелось сказать что-то другое, и это меня насторожило. Отогревшись, мы прошли в горницу, где на полу сидел мой десятилетний брат Юра и из доски мастерил кинжал. Он был настолько увлечен своим занятием, что не заметил нас. Мы расставили шахматы, но донесся голос мачехи:

— Боря, иди сюда на минутку. — Пристально посмотрев на меня, она спросила: — Где ты пальто в клей выделал?

— В какой клей?

— Не знаю в какой, вот посмотри.

Я увидел на полах капли застывшего гуммиарабика. Пожав плечами и сделав удивленное лицо, я сказал неуверенно и смущенно:

— А-а-а! Вспомнил. У одного товарища кто-то разбил стекло в окне, а я помогал заклеивать, вот и запачкал. — Выдумка прозвучала не очень убедительно. Осмелев, я добавил: — Ничего страшного, вычищу, — и вернулся к Николаю, сосредоточенно смотревшему на шахматную доску.

— Что случилось? — спросил он.

— Когда расклеивали листовки, я выпачкал пальто в гуммиарабик. Он, проклятый, от холода стал густым, и, чтобы скорее выливался, я размахивал бутылкой.

Настроение испортилось. Сделав несколько ходов, я отошел к окну. Николай стал рядом, обняв меня за плечи.

На улице неистовствовал ветер, наметал сугробы, злобно завывал. Я съежился, а Николай тихо промолвил:

— Представляешь, каково теперь красноармейцам, в окопах, где-нибудь в степи. Страшно подумать, — и, немного помолчав, добавил: — Из Москвы передают, что люди из тыла шлют на фронт теплые вещи. Бойцы пишут им, что становится теплее не только от этих вещей, но и от их любви и заботы. Немцы еще почувствуют силу нашего народа.

Он умолк. Мы долго смотрели в окно, думая о трудностях и лишениях, принесенных войной, о резкой перемене в нашей жизни. Вдруг Николай сказал решительно и строго:

— Завтра приходи ко мне с проволокой. Вместе пойдем к Анатолию, у него хорошие тиски, на них будем гнуть и острить клинья.

…Высокими столбами стоял над крышами дым, хлестки скрипучего снега до слез резали глаза. Воздух был густым, ощутимо весомым, но дышалось легко.

Николай поджидал меня около своего дома, и мы сразу же направились к Анатолию.

Командир деревянной лопатой разгребал сугроб входа во двор. Румянец играл на его лице. Закончив расчищать дорожку, Анатолий кивком пригласил нас в дом. Мы отказались, сообщив о цели прихода.

— Тогда не будем терять времени. Сейчас открою сарай и занимайтесь, но сильно не гремите.

Николай с присущей ему деловитостью сразу же взялся за работу. Я должен был выравнивать нарубленные куски проволоки. Держа левой рукой один конец, я правой сильно ударил молотком по другому. Стержень выскочил из рук и описал замысловатую дугу, едва не угодив мне в лицо. Николай косо глянул на меня. Я, не умеряя пыла, продолжал ровнять стержни. Промахнувшись, попал молотком по руке. Вскрикнул и, обсасывая ушибленный палец, запрыгал от боли.

— По-моему, у тебя руки не оттуда выросли, — полушутя-полусерьезно заметил Николай. — Ты себя и меня покалечишь. Зажми-ка в тиски кусок проволоки, бери напильник и заостряй.

Куча блестевших отточенными концами клиньев росла. Анатолий, обычно скуповатый на похвалу, лестно отозвался о результатах нашего труда. Но, увидев ссадины и раны на моих руках, залился таким смехом, что слезы покатились по его щекам. Сквозь раскаты хохота он повторял:

— Работничек… Ну и работничек!.. Неловок ты, Борис. До смешного неловок, но это дело поправимое. Молод, учись, и из тебя еще может получиться толковый слесарь. А сейчас иди-ка домой. Помой руки теплой водой. Если есть вазелин — смажь их — и все как рукой снимет.

Около своего дома я встретил Ивана Иванченко и Алексея Онипченко.

— Второй раз приходим, а тебя все нет, — упрекнул Алексей и спросил: — Что решили?

— Завтра вечером идем. У вас все готово?

— Задание перевыполнено, — не без гордости заявил Иван. — Клиньев сделано вдвое больше.