— Наши промышленники это отлично понимают. Мне удалось найти ряд подходящих объектов в Лодзи, Познани и главным образом в Силезии. Кое-кто даже берет злотые. Я горжусь, что принадлежу к народу, который в решительный момент проявляет такую самоотверженность. В этих случаях мы, понятно, выплачиваем несколько более высокий процент. Возможно, они калькулируют продажу валюты на свободном рынке или обращают деньги в ювелирное золото, ковры и картины.

— Постойте, а сколько процентов? — Бурда беспокойно заерзал. — Сколько вы платите в валюте?

— Это зависит… зависит от объекта. — Вестри изящно взмахнул рукою. Скрывать уже было нечего. — Как министр, вы сами понимаете, что промышленные предприятия, особенно небольшие, меньше привлекают этих, простите, невежественных американских хамов. Зато, например, угольные шахты, — тут он позволил себе даже улыбнуться, — и особенно добывающие коксующийся уголь — так сказать, ядро, основу промышленности… и если к тому же шахта современная, механизированная…

Вестри дал такое подробное описание пекарской «Полонии», что больше мог и не говорить. Бурда слегка покраснел и стиснул зубы, взгляд его блуждал по затейливым узорам персидского ковра. Наконец он хриплым голосом спросил:

— Так сколько же?..

— Ну, — с облегчением вздохнул Вестри, — в таких случаях до пятидесяти процентов…

У Бурды загорелись глаза, он даже привстал, но потом, немного подумав, недоверчиво спросил:

— Номинальной цены?

— Господин министр?! — Вестри даже испугался такой святой наивности и принялся, словно больному ребенку, заботливо и снисходительно объяснять: — По среднему курсу последней недели на любой бирже — парижской, брюссельской, цюрихской… на выбор.

Бурда остыл так быстро, что пропал всякий смысл продолжать беседу в том же заботливо-снисходительном тоне. И Вестри добавил не без иронии:

— Я думал, что вы учтете изложенные мной, может, чересчур замысловатые предпосылки этой операции.

— Разумеется, я это сделал.

— Учтите еще и дату. Начиная с марта ситуация с каждым днем все более напряженная. А сейчас конец августа. Если бы я пришел сюда на два месяца раньше…

Бурда внезапно встал.

— Очень жаль, что вы меня раньше не информировали об этой во всех отношениях интересной операции. Ну что же, желаю успеха…

Вестри попытался было улыбнуться, встал и что-то пробормотал относительно возможного толкования некоторых обстоятельств. Тут он вспомнил радостную мину Сноу и понял, что переборщил. Именно «Полонию» надо было купить, даже переплатив.

Но Бурда уперся и в ответ на все дальнейшие попытки продолжить беседу сухо заметил, что нынче очень хорошая погода… Пришлось проститься.

Вестри был недоволен собой. В чем дело? Слишком низкая цена? Допустим. Но не может же этот «почти премьер» быть так слеп? Даже в Польше. Нет, тут что-то другое. С поляками никогда не знаешь, что тебя ждет. То сами лезут в руки, да еще верещат от восторга, то вдруг…

Маркевича мобилизовали еще в марте. Он отнесся к этому спокойно. Слишком уж тяжела была его учительская жизнь в Красном, чтобы такая радикальная перемена не казалась заманчивой. В войну Маркевич не верил. Ему казалось невероятным, чтобы черные дождливые вечера, тараканы, потрескавшиеся, обмазанные глиной балки, молоко да картофель, охающая за стеной Бондарова — словом, вся эта мрачная повседневность могла бы куда-то сгинуть. Коллега Маркевича, панна Августыняк из Смолевичей, проводила его на подводе до самого Воложина. Он смотрел на ее вдруг подурневшее лицо и на сползавший на глаза платочек. Вот так история, неужели она в самом деле влюбилась в меня, Маркевича?

Он вынул зеркальце и поглядел в него. Зеркальце было такое маленькое, что в нем был виден только нос. Огромный нос, и к тому же не римский, не греческий и даже не финикийский. Обыкновенный, красный, с огромными ноздрями нос Маркевича полностью соответствовал преследовавшему его со школьных лет прозвищу Труба. Зато маленькие голубые глаза и низкий, узкий лоб довольно легко помещались в зеркальце. Рот был бы еще ничего, если бы все остальное не подвело. А подбородок, словно назло, с ямочкой. Уши как лопухи, волосы редкие, но зато всклокоченные, рост — всего метр шестьдесят шесть, словом, ничего утешительного.

Да и не он, Маркевич, был причиной слез панны Августыняк, а смолевичские вечера, которые были ничуть не лучше, чем вечера в Красном. Метели, занесенные снегом плетни, прескверные мартовские дороги, запуганные дети, которым нужно вдалбливать непонятные стихи и песенки. И эти сто с чем-то злотых, из которых двадцать отсылались больной сестре и матери. А годы, которые бежали мимо нее чередой… Пять лет тому назад на гулянье в волости панна Августыняк была такая молодая, свежая и веселая. Сколько же ей сейчас? Двадцать четыре? Двадцать пять? И уже поблекла.

Нет, в этом виноват не Маркевич! Да и что в такой ситуации может предпринять мужчина? Стать возле окна и насвистывать какую-нибудь песенку, может быть приевшуюся всем «Военку»? Глядеть на березовые рощицы, выделяющиеся на фоне скучной сосновой зелени, на мокрые почерневшие халупы, изредка, может раз в полчаса, проплывающие за окнами вагона, на озимые, пробивающиеся из-под снега на песчаных холмах? Нет, о Смолевичах лучше не думать.

Полгода пролетели с быстротой молнии. Подпоручик Маркевич значительно легче, чем он ожидал, перенес всю неразбериху формирования резервной дивизии в Подлясье, не менее грязном, чем Воложин. Он научился выкрикивать команду, рапортовать начальникам о готовности своего взвода к различным более или менее важным занятиям: несению караула, чистке картофеля, осмотру портянок. Научился избегать старшину роты, трепетать перед поручиком Войтилой по прозванию Канарейка [12] и незаметно дремать на занятиях по полевому уставу, к счастью не очень частых.

За это время он значительно расширил свой кругозор. Это также далось ему без особых усилий. Ведь кто же, как не он, в свое время проводил в Красном всякого рода празднества: день леса, день матери, день кооператива, неделю солдата, торжественные заседания девятнадцатого марта [13], третьего мая [14], одиннадцатого ноября [15]? Кто, как не он, провозглашал здравицу в честь президента Мосцицкого, маршала Рыдз-Смиглого? Наконец, кто, как не он, вместе с представителями гмины обходил дома, собирая пожертвования в Фонд национальной обороны, противовоздушной обороны и тому подобное? Вот как формировались основы его мировоззрения: «сильные», «сплоченные», «готовые к бою…», «ни одной пуговицы с мундира врагу не отдадим…». Но только в армии Маркевич убедился, сколь важны эти основы. Их железобетонную заурядность и грубоватость скрашивали хотя и пышные, но столь же приевшиеся истины. Маркевич узнал о том, как всесилен пулемет, а слушая лекции начальства и болтовню подчиненных о превосходстве польской кавалерии, еще раз вспомнил свои беседы о героических битвах поляков под Кирхгольмом [16], Хотином [17], у ворот Вены [18], под Сомосьеррой [19]. По мнению начальника штаба майора Нетачко, этого полкового Клаузевица, соединение двух элементов — огня и подвижности, — иди, проще говоря, вооруженные станковыми пулеметами эскадроны, вообще представляют собой силу почти сверхъестественную.

Разве не возникали у него сомнения? Конечно! Разве не слышал он о танках и самолетах? Разумеется! Знал, например, что танки у нас тоже есть, но применение их на польских дорогах весьма затруднительно. А самолеты? Ну, всему миру известно, что именно Жвирко и Вигура на польском «эрвэдэ» превзошли всех немецких летчиков.