Всем казалось, что это про них. Зиновею радостно, и он улыбается.

Дома встречают отец, мать и сестренка. Мать замесила к завтрему пирог, отец угощает «Явой» как большого, а сестренке сам Зиновей сует пряник.

И хоть он по-прежнему чумаз, а отношение к нему совсем другое. Он на своей, на широкой дороге, он выбился в иной, совсем иной мир.

А хорошо, как в горах!

Ляжешь на край семиэтажной пропасти, глянешь, — по спине мурашки!

Непрестанный гомон города едва доплескивается сюда. Золотыми камнями горят купола колоколен, зажатые утесами домов, и мухой кажется снующий мимо них извозчик.

Даже красавцы автобусы кажутся бегущими светляками, а автомобили — так, жучки, гудящие себе под нос и мечущиеся в ненужной суете.

А когда пойдет демонстрация, колыхая тысячи знамен, кажется, что тронулась и потекла мостовая и доносится сильнее особенный, волнующий гул.

Хорошо и внизу, но разве там, внизу, знают красоту горных вершин, восходов и заходов солнца, лунных ночей в горах. Здесь тигры пробираются по жутким тропам, здесь слышится орлиный клекот!

Правда, тигры при ближайшем рассмотрении оказываются здоровыми котами, а орлы — воронами, все же при некоторой доли фантазии они сойдут за настоящих.

Только нарушают картину огромные заводские трубы. День и ночь дымят они и разводят на небе свои смрадные черные облака, с которых моросит не дождь, а сажа.

Алешка глядит на них и вспоминает, лежа теперь на карнизе, как давно, еще в детстве вздумал показать ему отец завод. Алешка держался за его палец и со всей восьмилетней житейской опытностью ступал по грязным нефтяным шпалам, удивленно оглядываясь по сторонам.

Впереди чернели огромные корпуса, а в них вспыхивало пламя. Алешке становилось не по себе, — чем ближе они подходили, тем больше.

И вдруг сзади что-то свистнуло, зашипело. Алешка и отец оглянулись — прямо на них бежала страшная черная зверюга, вытянув вперед длинную руку с крючковатым пальцем.

В голове у Алешки мелькнули все бабушкины ведьмы, домовые, бабы-яги, он прижался к отцу и заорал.

— Дурак, — сказал отец, — это же лебедка перетаскивает разные штуки; пойдем, не бойся, — отцу обязательно хотелось дать сыну заводскую закалку.

Вот они в самом заводе.

Только ступил Алешка через порог, как огромное пламя хватило до самых сводов корпуса, что-то визгнуло и стало сыпаться в открытое кровавое жерло чудовищной печи. Она с ревом пожирала большие и маленькие куски, высовывая десятки огненных языков.

Алешкино сердце сжалось от страха, и он совсем помертвел. Отец затащил его в ад! Недаром бабушка, когда ругает отца, говорит, что он продал душу чорту.

— Это засыпают мартены. Печки такие, смотри, как здорово, — кричал отец.

Но Алешке было не до того; уверенный, что отец завел его в ад, он вырвался, сломя голову побежал назад, споткнулся о какую-то железину, и вынес его отец обратно с разбитым носом.

Долго он вскрикивал по ночам после этого знакомства с заводом. Бабушка заставляла сильней молиться, и Алешка каждую ночь, стоя на коленях, читал молитвы. Отца он стал бояться и избегать. Приходит отец всегда черный и хмурый, весь измученный этим заводом.

Не хотел сын идти по его дороге и захотел изобрести свою.

Шли года, рос и мужал Алешка, но заводского испуга не мог забыть.

И вот, когда руки его стали сильные, цепкие и попробовали разок лестницу, он нашел свою дорогу. Его призвание — голубятня.

Воздушное занятие.

С тех пор только и видели его бегающим по крышам с длинным шестом, и вились над ним белые голуби. Он настроил на чердаке клетушек, площадок, гнезд, целые дни возился там: по воскресеньям он продавал голубей на рынке и любителям-старикам и начинающим молокососам.

За этим веселым занятием незаметно пролетело время, и вот уж пора Алешке быть «большим», по-настоящему входить в жизнь.

И теперь он лежал, свесившись на краю пропасти, и глядел в раздумьи вниз.

Вчера отец предложил: или на завод или куда хочешь. Парню четырнадцать лет. И Алешка ушел из дома.

Наступил вечер, зимний, бледный, и шум города становился все глуше и глуше. Стали пропадать в туманной дымке очертания снеговых вершин домов, а в ущельях переулков загорелись волчьими глазами фонари. На крыше становилось холодно и неуютно.

Алешка подтянулся совсем к краю. Один он, никому не нужен, впереди больше плохого, чем хорошего, может быть, просто прыгнуть… Голубем мелькнешь, дух захватит — и все.

Вот он свесился почти до половины… теперь только отпустить руки… Последний раз он пробежал взглядом по синеющим горам крыш, вдохнул свежий воздух и вдруг подумал, что не будет он, Алешка, ни дышать, ни ходить, ни глядеть глазами, ничего не чувствовать! Нет. Лучше все-таки жить, хотя с трудом и с борьбою, а жить!

Первым делом надо было не замерзнуть. В поисках тепла полез Алешка в слуховое окно на чердак.

— Ой!

— Ой, ой!

— Фашисты!

— Ой, Надя…

— Ой, Ляля!..

Они только что вернулись из пионерского отряда, где пылкий оратор Коля Балабон так ярко расписал зверства фашистов, что они закрылись с головой одеялом и едва-едва сумели задремать, боясь увидеть что-нибудь во сне…

А теперь над ними на чердаке…

— Мне немножко страшно…

— Я убегу!

Возня на чердаке стала слышней, кто-то что-то отдирал, трещало…

— Это за нами, они казнят в первую очередь пионеров!

— И пионерок, Ляля!

— Ма-ма! — не выдержали, наконец, обе и бросились, сломя голову, к матери.

Мать спрятала их к себе под одеяло, и все трое долго еще слушали возню на чердаке.

Утром пионерская мама, уходя на завод, где она работала, увидела дворника Ивана, который всегда в это время подметал двор, выставив вперед свою хромую несгибающуюся ногу.

— Чорт у нас, что ли на чердаке завелся, — сказала она ему, — всю ночь там возится.

Про то же самое сказала ему машинистка Ангелина Петровна, проходя на службу, а потом жена спеца Якова Иваныча. Так чуть ли не весь верхний этаж пожаловался Ивану. Иван доложил управляющему домом.

Тот взял свой портфель в два обхвата, зашел за председателем домкома, и они все втроем отправились вверх по лестнице на чердак.

— Правильно, — сказал Иван, когда они долезли.

— Что правильно?

— Замок сшиблен.

От этого слова председатель, шедший вторым, пропустил вперед себя управдома и, оправив френч, пошел последним.

— Это неправильно, — сказал он, — за это ответит.

— Эй, — крикнул дворник, — выходи штоль!

Чердак молчал.

— Белье там не навешено?

Дворник Иван отворил дверь и с великой осторожностью взглянул:

— Голуби, действительно, летают.

Все осмелели и вошли.

— Поверхностный осмотр ничего не обнаруживает, — сказал управдом.

— Прошу осмотреть внимательней.

— Есть! — рявкнул вдруг Иван.

— Что есть? — делая шаг назад, спросил председатель.

— Следы пребываний — вот они!

И все увидели, что труба парового отопления, обернутая войлоком, была разворочена и устроена вроде лежанки.

— Спал он здесь, — сказал Иван.

— Кто он?

— Это уж его спросить, кто он…

— А-а, голубчик! — присели вдруг все трое, растопырив руки.

Под трубой, не успевший удрать, свернулся в комочек виновник всех бед.

— А-а, — протянули домовые, — попался чорт чердачный.

— Руки вверх! — кричал председатель.

Но чердачному чорту и шевельнуться нельзя — здорово забился под трубу.

— Я тебя достану, достану, милый, — пообещал Иван и побежал в кочегарку за кочергой.

— Поймали его! — крикнул он по дороге хозяйкам, развешивающим во дворе белье.

— Кого его?

— Чердачного чорта.