Войсковые старшины сгрудились вокруг капитана. Как быть, что сказать королю? Кто-то из солдат видел, что немца-дворянина разбойники взяли в плен вместе с Лазаром.

«Это Миколаш сволок его с коня», — вмешивается в раговор Лазаров сын и на чем свет клянет разбойников.

Довольно! Капитан даже чертыхаться больше не в силах. Он велит соблюдать строй и с осторожностью продвигаться дальше. Лес становится все глуше и глуше, а среди ельничка то там, то сям замелькали тени. И что вы на это скажете? — войска вдруг воспряли духом. Солдаты, скулившие до сих пор, разъярились. Снег, впитавший малость человеческой крови, наконец-то обретает истинную окраску. Черт побери! Место это смахивает на то, где танцор во время веселых крестин разбил бутылку вина.

Смотреть в оба! И пусть конь не заржет, пусть не стукнет подкова и пряжка не звякнет о рукоять меча! Идите неслышно, королевские цыплятки, идите и утолите его гнев!

Разумеется, Козлик тоже не сидел без дела. Все было готово к обороне. Вожак шайки велел забить лошадей, чтоб люди наелись, как положено перед сражением. Парни его лоснятся от жира и облизывают себе пальцы. Хорошо пожрать до отвала! Хорошо на сытое брюхо поджидать врага. Хорошо ждать, засунув левую руку под мышку, а правую положив на рукоять меча. Снег тает, собирается в низинах вода, начинается ростепель; земля, словно горностай или северный заяц, теряет свои зимние одежки; бугры, проклюнувшие снег, напоминают коричневые соски грудей. Не иначе, как идет весна. Так рано? Господи боже, а разве не слыхали вы, что на рождество расцвело дерево? Мы не перестанем этому удивляться, хоть проживи мы сто лет.

После такой суровой зимы вдруг настала дружная весна. Южный склон Козликовой крепости уже очистился от снега. Козлик тут же отметил все неудобство этой перемены и приказал разбросать по скату сугроб. Скат так скользок, что коней разбойники вынуждены поднимать вверх на крепком канате, свитом из лозы. Наконец все на месте, снег расчищен, колья заострены, засовы задвинуты, и теперь разбойнички заканчивают обильную трапезу.

Пора допросить пленников. Вводят Лазара, борода его бела как дым. Козлик оперся на меч и слушает.

«Я в окруженьи твоей челяди, и ты допрашиваешь меня, будто капитан; ты — властелин надо всеми нами, близкими твоими соседями, и я понимаю, что ты можешь лишить меня жизни. Твое самоуправство — жестокое самоуправство, закон не нашел в тебе заступника. Ты спалил Оборжиште, перебил моих людей, завлек в свою свору Маркету, не смилостивился над нею. Не боишься ты ничего, и не мне устрашать тебя, однако войско, которое вы видели над ложбиной, — это лишь часть войска. Не сносить тебе головы. Убьют тебя в бою или повесят.

Ничего не стрясется, кроме одного из этих несчастий. Подумай о боге, Козлик, не даст ли он тебе возможность напоследок быть добрее».

Помолчав, отвечает разбойничек Лазару:

«Ах ты сударь мой, Лазар, что же это ты ведешь со мной разговор, будто сидишь у меня в гостях дома, на Рогачеке! Да кто ты таков? Дорожное пугало, что стучит палкой о щит, дабы устрашить купчика с мешочком пряжи. Велики мои грехи. Плохо соблюдал я заповеди господни, и подлое мое человечье естество привело меня на стезю греха. Часто заносило меня в гневе, но позже раскаивался я в своих проступках. Господи, как легко хватался я за меч, но ни единожды не напал на безоружного, не подстерегал жертву на большой дороге, а только сводил счеты с панами, да и с их челядью, да с купцами, которых криком оповещал из-за поворотов, чтоб защищались. Мои грехи — грехи дворянина, цвет деяний моих — смертельная бледность, некоторые тмятся тенями ада, а из иных брызжет кровь. Деяния мои ужаснут меня на Страшном суде. Прошествуют они угрюмой чередой, и я содрогнусь, узрев их лик. Содрогнусь, но не станет мне стыдно. Нет, не станет. Мы воевали против короля. Почитай лет десять он карает нас, насылая капитанов и недругов; они приходили к нам с мечом, и я отвечал им, как отвечают захватчикам. Я не преклонял слуха к их речам и не слушаю теперь. Мой меч ничуть не короче капитанова меча. Может, когда-нибудь я и обратился бы к крючкотворам или в королевский суд, но теперь идет война, и я в ней побеждаю».

Лазар расхохотался. Бог знает откуда взялась в нем отвага смеяться в столь неподходящее время? «Ты вздумал воевать с королем? — проговорил он сипло, глотая слова. — Еще и теперь, несчастный?»

Совет разбойничий стих, ожидая взрыва Козликова гнева; видно, как ярость искажает его лицо, как он поднимается, и Лазар смолкает. Ах, милостивые государи мои, теперь уж ему несдобровать! В гневе Козлик не знает пощады. Господи боже, как оправдать мне перед вами душу, где тень сменяется тенью? Как сделать вам понятным живодера разбойника, в сердце которого есть и гордость, и милосердие? Не знаю. Козлик свиреп, но порой по лицу его скользит улыбка при виде какой-либо малости, исполненной нежности и ласки. Иногда жалость в нем возбуждает горемыка, которого он некогда одарил либо помиловал. Придите к нему на помощь, ангелы-хранители, я различаю на его суровом лице крохотный знак любви, еле приметный знак — веснушку, солнечную отметину, веерок морщин, что прочерчены улыбкой, которая трогала его губы, когда он глядел на птичье гнездышко или на щенка, копошащегося подле суки.

Козлик уже занес было кулак: вот блеснул клинок, он убил бы Лазара, но Маркета повисла на его руке, как на узде коня. Она не плачет, не рыдает. Она решилась умереть на глазах у отца. Она ни о чем не просит, но она прекрасна.

Глядите, как утоляется и истаивает гордость разбойничьего сердца. Козлик медлит. Козлик колеблется, он в нерешительности, как деревенские гости, что топчутся на месте, прежде чем подсесть к свадебному пирогу,

А теперь обратите свой взор на Маркету. Под волнами пышных волос корчится, изнемогает от муки ее мозг, словно острым клювом раздираемый страхом. Страхом, страхом и отчаянием. Маркета хочет умереть.

Государи и государыни, читающие наше повествование, бог внушает людям столь неодолимую жажду жизни, что мы вверяем ему себя даже в свой смертный час. Покоряемся мы телу своему, творенью божьему, и исполняем то, что нашептывает нам великолепное сердце. Маркета рвет на себе одежду, обнажая свою рану, — ну полюбуйтесь же, какие у нее груди! Какое чудо! Ее плечи — словно изгибы рек. Вы посмотрите, как по-королевски она держит голову, на которой, словно орлица, царит красота!

Маркета, распутница, от вашего намерения стать Христовой невестой остался лишь обрывок покрывала. Плачьте. Козлик сражен, и все мужчины сражены тоже. Плачьте, Маркета, вы вели себя как последняя шлюха, и отец ваш лицезрел это.

Шлюха! Проклятое клеймо, которого не избыть вовеки. Но есть ли на свете лепка прекраснее, чем лепка человеческого тела? И разве удивление — не самое совершенное зерцало? Маркета, вы вели себя так, как вела бы себя на вашем месте любая девушка. Жаль, отец ваш опечалился, не помнит он про ваши семнадцать лет и все думает говорить с вами как с ребенком.

Минута прошла в молчании, и тут Миколаш приблизился к своему отцу и сказал ему: «Отец, ты отдал мне Маркету Лазарову, отдай мне и Лазара. Я привел его не затем, чтобы предать смерти, я не хочу с ним дольше жить в раздоре».

Козлик отвернулся, тая усмешку, да все ж не удержался, чтобы не хлопнуть старикана по плечу.

«Иди куда пожелаешь, — сказал Миколаш. — Маркета — жена мне, и как окончится поход, приведу попа, чтобы назвал он ее так перед богом и людьми. А стащил я тебя с лошади и привел сюда, чтоб Маркета не тосковала. Да чего ты молчишь, на что зло держишь?»

Лазар молчит и не смотрит на свою дочь.

«Возвращайся назад к капитанову войску, отправляйся на все четыре стороны, бери коня и уходи».

Миколаш умолк, а старик разразился плачем.

«Лучше б мне тебя мертвой увидеть, доченька!» Плачет он, и плач его как туча, слезы туманят его взор, мгла застит свет и мешает ему приметить, как мучительно подыскивает Миколаш ласковое слово, как он ковыряет шпорой землю и перекладывает меч из руки в руку, словно тот жжется.