Тем временем капитаново войско разбилось на шесть отрядов. Пиво пожелал, чтобы половина, продвигаясь к склону, врыла столько кольев, сколько успеет врыть. В спехе начали искать лопаты, однако обнаружили не то три, не то шесть, но никак не больше.

«Ничего не поделаешь, пустите в ход мечи и судлицы. Ройте и копайте всем, чем придется. Берите колья, берите палицы, вбивайте стволы в землю так, чтоб промежуток между ними был не более локтя».

Войско тронулось. Отовсюду были слышны голоса. В обоих лагерях стоял гомон и крик. Лестницу и веревку! Кто-то подносит жердь, а кто-то волочит бревна. В поле зрения — какой-то сосунок, он кривляется, будто чертенок; кто-то вздыхает, а кто-то машет рукой и выкрикивает советы, которые сейчас никому не нужны.

Шум заключен в самой природе войны. Капитан орет больше всех. Пиво орет, голос его швыряет солдат то туда, то сюда, голос его объявляет чудовищное наступление. Капитанство! Блестящий повод сделать из хама пана.

Ну, и стало так, что первый отряд добрался до подножия горы. Солдаты уже взбираются наверх. Самый первый ряд прячется за щитами, остальные работают. Смотри-ка — вот дубина летит над головами людей, вот цепь осаждающих, а вот коняшка, которая подымается на дыбы, чуя смерть.

Чудится мне, будто слышу я рокот проклятой жажды убийства; откуда он исходит, этот рокот?

Рта-та-та! Трах-трах-трах! Сыне божий, ежели бы кто спросил солдат, что такое они творят, они не смогли бы ответить на этот вопрос. Ежели бы спросить о том же разбойников — те от удивления оскалили бы клыки. Все склонились над своим оружием, прижались к своему оружию, захлебываются ненавистью, и душа их отрыгивает, неспособная дольше плакать; душа их пробивается вверх, к мозгу, бьется о стенки убогого тела, будто ягуар, клетка которого занялась огнем.

Гляди-ка, узда войны заброшена наверх. Войско припадает к земле и поднимается, падает и поднимается. Уже вбито двадцать стволов, уж тащат двадцать приставных лестниц. Вы слышите этот рев и гвалт? О певучая глотка, о хриплая песня, песня! Эвона, глянь-ка — поле безумцев, поле королевских мерзавцев, поле самого что ни на есть княжеского войска. Солдаты пылают огнем ярости, и ярость эта охватывает их всегда в подходящее время, в любое время, когда то взбредет в голову капитанам, когда трубачи приложат к губам свои трубы.

Милостивые государи, прежде чем вороны и вороны набьют зобы растерзанной плотью этого войска, выслушайте коротенькое рассуждение дурачка.

Паренек этот родится много позднее, и во времена, о которых мы ведем повествование, искал грибы где-то далеко меж голубых скал и лесов, то бишь на свете его еще не было. Не желая никому служить, был он худ, наг и не в чести. Слыл чудаком, а на самом деле был мудр и написал книгу, которая дошла до наших дней.

Так что же говорит нам этот ясный дух?

Говорит он, что причиной причин всех войн является беспредельный и зверский идиотизм. По великой нужде, — пишет далее наш нищий философ, — мы защищаемся, как защищаются медведицы, и — опять же по великой нужде — нападаем на своих ближних, но тут уж уподобляемся рыси. И вы, и я восхваляем бога за эти превосходные наши способности, а бог, однако, предает их проклятию. Да и как ему не призывать проклятий на голову тех, что присваивают себе право обряжать нас, словно рысей, и оттачивать наши когти, чтобы они все больше напоминали рысьи? Как ему не проклинать людей, ежели они плеснули на это одеяние краской славы и, омочив хоругви в ушате крови, внушили убогим войскам сознание славы?

Ну, а что слава? Вот жизнь, или лучше дело жизни, достойно прославления, а смерть — гнусна. Дурной хозяин корчует лес на взгорьях, дурной властитель ведет войны, а дурной поэт сочиняет стихи о гибели. Мир! Мир! Мир! Умерьте ваши аппетиты, низменные души, вы, потешные олухи с мечом на бедре, умерьте свои аппетиты! Вы говорите: барабан, а я отвечаю: свадьба! Честное слово, я признаю в вас некий поэтический дар, ибо, рубя головы, поджигая, разрушая орудия мирного труда, вы испытываете нечто подобное головокружительному восторгу созидания, о черти, сочиняющие стихи! Когда ваши самки насытятся воском с ваших усов, они с тем большим удовольствием примутся вылизывать ваши раны и кровь на шрамах — ведь вкус крови бесподобен! Это — pars pro toto[3], дурной пример, украденный вами у разбойников. Но разбойники вынуждены пускаться в драки, а вы деретесь за вознаграждение; они будут болтаться на виселице, а вы обогатитесь, получите повышения и похвалы за свое душегубство. Они — звери, а вы — подручные палача. Лучше быть разбойником с душой рыси и честью рыси, чем капитаном, у кого человеческий облик, а пасть — волчья. Игра разбойников — грубая игра, но мы называем ее настоящим именем, так признайте же подлинные свои цвета и вы.

Терпение, терпение, я вижу, как вы раздуваетесь от важности и гнусавите, представляясь исполнителями королевского суда и правосудия. Ведь речь идет о безопасности проезжих дорог!

Ба, все вы, воришки, на один лад! Да вооружите вы деревенских парней, ведь парням в первую голову пристало носить оружие — и увидите, как у вас, да и у разбойников сразу поубавится спеси. Так что не притворяйтесь этакой добродетелью, все вы одним миром мазаны!

Босяцкий философ, что все это изрек, наговорил куда больше, да пусть черт ногу сломит, разбираясь в его сочинениях! А мы возвратимся к своему повествованию.

Пиво шел в атаку, а Козликовы люди защищались изо всех сил. И разбойники, и солдаты умирали достойно — один испустил дух, сражаясь на стороне короля, другой — в стане разбойников. Битва воодушевила их, и, умирая, они еще издавали воинственные крики. Снег на склоне уступил место черной персти и алому цвету крови.

Кровь пенилась, выступая на губах, и тоненькой струйкой стекала по изуродованным конечностям.

Солдаты уж стоят на середине склона, и первая лестница достигает засек. Разбойники, держась за веревки и жгуты, сбегают вниз. Вот солдаты и разбойники сцепились друг с другом. Уже лежат в страшном объятии. Мы видим взблески мечей, округлое око, снова сполохи мечей, изгиб локтя, веселое лицо мертвеца и пару рук, где правая ломает пальцы левой.

Двое из Козликовых сыновей уже мертвы. Барышня Штепанка была убита в тот миг, когда сама пронзала мечом какого-то рыжего вояку. Симон свалился, настигнутый камнем из пращи. Он упал в гущу солдат с разможженной головой. Ах, было ему пятнадцать лет.

Творились дела страшные и дела горестные, однако горше всего смерть самой младшенькой дочери Козлика. Бедняжка! Ян приказал девчушке отвалить с обрыва несколько камней. Камни уж были подрыты, и, хотя силенки у девочки невелики, она все-таки сдвинула камни с места. Да жаль, оперлась она о них, как мы опираемся о стенку…

Ай-яй-яй, вы видите амазонку, видите несчастную девушку, она падает стремглав, падает там, где отвесная скала.

Вскрикнула девочка, как вскрикивают дети, но я уже вижу, что она подымается, вот поднялась, взбирается вверх по косогору. Один из солдат ударил ее по плечу, и она слишком слаба, чтобы защититься, и заливается слезами. Солдаты волокут девочку, набрав полные пригоршни ее волос, волокут к всадникам, что стоят поодаль.

Как с ней обойдутся? Привяжут к лошади.

Маленькая разбойница в жизни своей слышала только о разбойничьих делах, и она желает участвовать в кровавой битве и подбирает нож. Подбирает нож, который один из солдат уронил в пылу битвы или в смертной тоске последнего часа. Никто ее не видит, никто не замечает маленькой разбойницы, а ей наверняка страшно.

Неужто? Да разве это не маленькая чертовка? Неужто она не в отца и не в своих тетушек? Гляньте-ка, нож уже у нее в руках, она уже высмотрела, как лучше повернуться, уже бросается на солдата. Несчастный принимает смерть от руки гусенка так, как наш старый судия примет и вытерпит хулу от самого младшего ангелочка и рухнет от легчайшего удара крылышком.

Понятно, парень, вскрикнув, упал и катается по земле. Убивица опускается на колени и читает молитву, кажется мне, что силы, необходимые для сопротивления, покидают ее. Кажется мне, что она ничего не видит вокруг. Пространство возле нее колышется, словно платок. Солдаты орут. Я вижу меч, приставленный к шее ребенка. Ах, отвернитесь, драгоценные господа! Около пяти десятков человек полегло тогда, пять десятков солдат и разбойников, но нет кончины печальнее, чем смерть этого дитятка. Оно было обезглавлено.