Смерть! Ах, это безумное название тщеты земной — страшит и пугает. Я ни полушки не дам за твое слово, велеречивый глупец, я боюсь смерти, страшусь ее и все, что у меня есть, обращу в мольбу. «Отвяжитесь вы от меня со своим щебетанием! Жизнь и смерть. Это орел и решка монеты, которую я плачу. Дай бог здоровья вашим заказчикам, пусть они меня боятся, пока остаются живы!»

Всем нам однажды морозной ночью придется нести караул, все успокоимся под помертвелой луной, все будем насвистывать свою песенку через щербинку, разделяющую наши резцы; никому этого, как известно, не избежать. Драгоценные господа мои, посмотрите-ка все же, как сама эта кумушка убога, как измождена! Я вижу на ее лапе нарыв, который буйно рвется к жизни!

Неужто так-таки никто перед ней и не устоит? Слышали ли вы, чтобы она одолела любящих? Никогда! Вот, смотрите — ангел-провозвестник с багровым ликом! Роскошное тело, и смеется он во всю глотку. Он подглядывает за людьми из-за волн кустарника; выслеживает их в спальнях, у речек, в снегу, на песках, и всюду, где оттиски тел, задерживается и часто поднимает вверх свою правую руку, а ладонь левой прижимает к сердцу. И произносит слово: жизнь. Любит он мужчин и женщин, а более всего противны ему безбрачие и одинокие самцы. Милостивые государи, история Маркеты Лазаровой еще не кончается! Не умрет она, а произведет на свет сына, которого нарекут Вацлавом. У этого Вацлава будет шестеро сыновей. Дети Буриана, дети Яна, дети остальных братьев и стаи байстрюков будут также благословлены детками. Но мне милее всего, что остался в живых дядюшка этих детей, самый младший сынок Козлика, и он тоже не будет бесплоден.

Похоже, что все разбойники, ринувшиеся на приступ тюремных стен, пали в бою. Но, увы, это не так. Миколаш и двое его братьев оправились от страшных ран.

Они брошены в темницу. Страдая и мучась, проводят они свои дни. Раны их гноятся, их растравляют яды. Кровь их отравлена, дыханье отравлено. Несчастные лежат на тряпье, на убогом ложе, на тряпье поражения и позора. В изголовье у них паук-крестовик свил паутину и спускается по ней, и сучит, и перебирает лапами, и ткет свою гнусную пряжу. О, тайник отчаяния, о, гнусный ткач!

Отвернитесь лицом к стене, которая черна, словно фреска погибели. Воскресите былую жажду приключений, устремитесь вверх! Стена эта вся в плесени, и много на ней царапин отчаянной безнадежности — вот вам и пейзаж! Вот Рогачек, а вот, невдалеке, дубовая роща. Смотри-ка — всадник, и он размахивает над головою мечом. Воспылайте радостью! Воспылайте силой, которая некогда приливала к вашим членам.

Ах, сила, понадобилось пройти через последнее поражение, чтоб она растворилась, но дух не сокрушен, а радость — это сила духа.

Взбешенная конница демонов умчалась из вашего заточенья. Вы сделали все, как пристало, и вели себя как те, кому не напрасно вручен меч. Я слышу стук, и подобный стук отвечает ему. Это язык темниц, это голоса братьев. Бог дал вам услышать Козлика, и вы слушаете его и улыбаетесь.

В ту пору по деревням уже ходили толки, что все разбойники схвачены и перебиты. Настоятельнице Блажене они стали известны на пятый день, и она пошла к Маркете и все рассказала ей.

«Возлюбленный, разжегший в тебе такую страсть, ранен, он умрет. Он был покорителем — о, если бы мог он ныне покорить небо! Слышала я, однако, что он упрям и смеется над своими тюремщиками. Маркета, ему нужны сейчас не уверения в любви, не поцелуи, а напоминания о суде!»

«Матушка, матушка! — воскликнула Маркета, и с ее уст и лица сбежали живые краски. — Матушка! У меня нет сил говорить ни о чем, кроме этой новости, она переполняет меня. Душа моя поросла порослью любви. Я не верю россказням, не верю в гнусное пораженье! Не поверю никогда! Нет и нет! Имя супруга означает лишь силу. Он добудет власть надо всеми! Я вижу его, он невредим! Он невредим!»

«Безбожница, — сказала настоятельница. — Твое отступничество хуже смерти. Ты сделала меня свидетельницей своего падения, за это я сделаю тебя свидетельницей своей власти».

Говоря так, она вышла и приказала, чтобы сестры отвели Маркету в келью, где нет окна. Маркета заточена, как и ее возлюбленный.

Мать настоятельница прогуливалась по саду. Был теплый вечер. Словно миро, осыпалась пыльца первых сумерек. Была весна. Ну, это шаткий довод для снисходительного отношения к распутнице, которая не раскаивается ни в чем! Девка! Это ее всхлипы и вздохи слышны сейчас? Нет, ничего, право, ничего, тихо повсюду. Тишина и спокойствие.

О люди, в головокружительном могуществе своем вы хотели бы сделать все, что в ваших силах, но — увы! — не все в вашей власти! Не все, ибо распоряжаетесь вы лишь бренным телом. Вы распоряжаетесь, а бог повелевает. Водит он душу тайными путями и велит ей совершать деяния, зачастую неописуемые и преужасные. Вы полагаете, что разгадали тайны мира? О гордыня, неужели не слышишь ты шипения змия, который уже близко?

Настоятельница молилась, чтоб господь послал ей смирение и мудрость. И стало так, что какая-то мысль — может, божья, а может, измышление нечистого — вынудила ее пойти и отворить Маркетину келью. Она застала грешницу стоящей на коленях. Настоятельница взяла ее за руку и молвила:

«Откуда рождаются мысли, посещающие нас? Ни ты, ни я — ничего мы не знаем об этом. Словно стрелы, вонзаются они в наш мозг, но кто их выпускает, какой лучник? Голубушка моя, не смею я присваивать себе право быть строгой без кротости. Ежели бы пожелал господь, он отвел бы мысль, которою ты одержима, в сторону, и пришла бы она в голову барашку либо собаке. Не вправе я спрашивать, отчего он так поступает, не вправе я препятствовать делам, ежели бог пожелал, чтобы были они совершены. Чего же ты колеблешься? Встань и иди, куда влечет тебя сердце. Чувствую я, что настает миг, когда исполнится несчастье твое и несчастье Миколаша. Видно, призывает тебя господь, дабы покрыть вас пеленою покаяния, видно, установил он, дабы оба вы воззвали к нему единым гласом».

Говоря так, растворила настоятельница двери.

Маркета благодарит ее, и все, что она произносит, так трогательно, что мать настоятельница не смогла сдержать слез.

И плакали они, словно две сестрицы.

Потом собралась несчастная в путь-дорогу и пошла искрящейся звездами ночью прямо к воротам города. Подошла она к ним, когда светало. Пришлось ей ждать, пока выйдет караульщик и спросит, что принесла она на продажу или что ей надобно. Одета она была как крестьянка и плакала, так что красота ее померкла, и лоно ее отягощено было бременем. Мог ли караульщик впустить бедняжку без допроса?

Уже съезжаются подводы, и мужички — из близких мест и издалече — рассказывают о своих трудах и о безопасном пути, ибо король повымел дороги так чисто, что девчушка малая — и та без боязни донесет горшочек с дукатами из одного города в другой.

Наконец ворота отворились. Вот следы битвы, вот брызги крови, изменившие цвет. Маркета стоит как зачарованная, и страшно ей слышать все, что говорят вокруг. Ах, тут-то ее и узнают, тут-то и узнают ее злые соседи, и тащат к дому капитана. Проклятое мужичье, проклятое усердие! Вот она уже стоит перед писарями да судейскими и говорит:

«Что я вам сделала? Не нарушила я ваших законов!»

«Да как же так? — возражают они. — Разве не воспротивилась ты отцу? Не осталась с душегубами, не держала их сторону?»

Схватили Маркету и заперли в темнице на пять дней, давая ей лишь хлеб и воду.

На шестой же день прибыл в Болеславу королевский посланец с известием, каков вынесен преступникам приговор.

Конь у посланца белый, чепрак на нем — пурпурный, а все, что в обычной рыцарской упряжи бывает железное, сверкает золотом. Впереди всадника скакали еще и другие, держа в руках копья с хоругвями на древке. Королевский посланец не вооружен и без шлема. Он не спешивается, и пока он говорит — сам капитан придерживает за узду его белого коня. Тут трубачи затрубили торжественно в трубы, а когда они отзвучали, привстал королевский посланник на стременах и говорит: