Именем короля! Господи, этот возглас звучит колоколом, который при вечернем «Ave» срывает шляпу с вашей головы.

Что правда, то правда, Пивовы солдаты больше смахивают на ряженых, чем на героев, но цвета их знамен устрашают даже разбойников. Козлик поерепенится маленько, чтобы положение не представлялось таким уж скверным, но вести войну? Не успеет оглянуться, как в уши грянет королевское имя. Ясно как божий день, что он образумится и разбойничий нож выпадет у него из рук.

Известны случаи, когда солдатня, оторванная от своих кормушек, вдруг проявляет геройство, распаляемое нуждой; рубят солдаты головы, словно палачи, и нет на них удержу.

Еще совсем недавно пояса сползали с толстого брюха Капитановых солдат, а меч у бравых молодцов болтался между ляжками. Одни ремни под брюхом, другие — над желудком. Мундир не застегивался у них до конца, и в просвете между полами проглядывало брюшко — серенькое, как у воробушков. Вот какие были времена! А нынче им худо, худо! Выйдут ли из них герои? Их негодованье и охота пожрать послужат замыслам короля лучше, чем капитаново понукание. Козлик поблизости — так что же, славная разыграется битва, потому как и разбойнички тоже полны решимости биться — одним словом, выступят они на равных.

Но покинем их, пусть отворачиваются от ветра, пусть норд загибает им ушные раковины и будоражит кровь. Пусть швыряют на копья друг друга, пусть вспарывают себе животы, откуда вываливаются разворошенные потроха. Внимание прекрасных дам, наверное, приковано к увлекательным приключениям наших любовников. К Александре и Кристиану, к несчастной Маркете, и — как знать — может, найдется у них капелька снисхождения и к чертову этому Миколашу.

Не могу утаить, что его тоже коснулась любовь.

Ах он бедняга! Не перечил бы отцу, сидел бы теперь в седле, а завтра увел бы девицу покраше, чем Лазарова дочка. Никто не чинил бы ему препятствий, и исполнились бы все его желания. А теперь стоит он, широко расставив ноги, чуть ли не на грудь свесив голову, и смежает очи пред такой бедой. Темен он, как угроза, позади него сверкает снежная равнина, на дворе вокруг — славный день; близится время сечи, а Миколаш связан по рукам и ногам, так что даже двигается с трудом. О господи! Ясно ему, что при неуступчивости Козлика да собственном непокорстве пропадет он в этой цепи любви. Стыдился он этого нестройного строя, где оба немца звякают головами, злила его толстая морда оруженосца — так прямо и пристукнул бы с великим удовольствием! Миколаш связан веревкою с сестрой своей Александрой; возле нее — Маркета, а за нею немцы — в таком порядке, что оруженосец оказался крайним справа.

Двум парам этой пятерки было предопределено свыше полюбить друг друга, по посмотрите, как теперь они недоверчивы, какие злые взгляды мечут друг на друга. Ах, то знаки любовной страсти; у кого же достанет прозорливости отличить краску гнева от румянца любви! Я вижу только, что кровь прихлынула к их лицам, прихлынула кровь, но, ей-богу, это не так уж мало!

Из всех страдальцев самый благородный, конечно, Кристиан. По его представлениям, над Маркетой учинили насилие, о своих невзгодах он судил иначе… «Мы разделим с ней все ниспосланное судьбой так, как велит мне рыцарский долг, — решил он про себя, — мы разделим с ней беды, посланные судьбой, и когда-нибудь господь вознаградит нас. Эти нищие дворяне не так уж бесстыдны, как казалось бы; вот эти двое, дочь и сын, предпочли сносить обиды и голод, дабы поддержать свою подругу».

Этими своими мыслями Кристиану захотелось поделиться с остальными спутниками. И в конце концов он упросил слугу перевести их на чешский язык. Но кто должен ему ответить — Миколаш? Этому никогда и в голову не приходило употребить слова иначе, чем для приказов. Оп молчал, пусть себе Кристиан один болтает попусту. Некогда существовало поверье, будто гнев подобен птице сарыч, которая клювом терзает свою грудь. Округлый глаз ее вылезает из орбит, янтарный зрачок пронизан кровавыми прожилками, перья на хохолке подымаются дыбом, однако чудовище снова и снова погружает в рану окровавленный клюв. Сарыч одержим страстью, и добьется своего, даже если препятствием будет его собственное сердце.

Миколаш был, пожалуй, так же неистов, но не умел он сказать Маркете ни единого слова. В молчании мерили они равнину, шагая с севера на юг, а когда добрались до разбойничьей берлоги, там обратилась к ним пани Катержина:

«Хорошенькое дело удумали, паршивцы! Чего вы Козлика рассердили, чего ослушались его, неслухи! Не нынче-завтра побьем капитана и вернемся на Рогачек. Опасаюсь, однако, что поедем мы без вас. Вот помрете с голоду, так вам и надо, своевольники! Однако покамест нету приказа оставлять вас без еды. Найдется у нас немного молока да мяса, берите, но только — прочь! прочь отсюда! А не то попрекнут, что нарушаю Козликову волю. Ах вы, спесивцы, богу и нам угодно, чтобы вы поплатились за свои проступки. Идите к костру, убирайтесь подальше от жилья!»

Следуя этому приглашению, процессия поворачивает к середине просеки; байстрюк подбрасывает несколько поленьев в огонь и протягивает Миколашу посудину с молоком. Он держит ее возле Мпколашевых губ, однако разбойник отворачивается. Никто не пьет и не ест, только Кристиан да оруженосец Рейнер. То-то стыд и поношенье! Миколаш дергает свою часть веревки, чтобы вышибить посудину из прожорливого рта. И ведь исхитрился! Высвободил левую руку и уже душит горемыку, уже волочит всех в самый дальний и темный угол лагеря. Вот уже Рейнер улегся на снегу, а Кристиан стоит возле него на коленях. Покуда оба в таком положении, девушкам ничего не остается, как тоже наклониться над ними: одна наклоняется меньше, вторая — больше. Миколаш, уставясь в сторону леса, говорит:

«Тот, кто связал нас, вправе карать всех, как ему вздумается, и теперь мы разделяем с вами тяготы и позор ареста; но кто тот дурак, что надеется получить у Козлика прощение заодно с его сыном и дочерью? Кто вы, сволочь, столь проворная до жратвы?»

«Сударь, — ответствовал Рейнер, — Кристиан, которого вы не по совести и себе во вред захватили в плен, — имперский граф. Я сообщил об этом вашему батюшке, однако он ничему не внемлет и ничто не принимает во внимание. Действует без оглядки, а ведь сам император спросит об этом пленнике. Ваш король прогневается и повелит снести головы всем, кто чинит Кристиану зло».

«Чему быть, того не миновать, а Козлику все нипочем, — сказал Миколаш. Петля на шее? Бог наделил отца такою твердостью, что он смеется над приговорами. Затруднительно будет привести Козлика к палачу на плаху. А вот кто заступится за тебя? Не ты ли преследовал Кристиана прежде, чем Ян привел его к нам на Рогачек?»

«Я всего лишь папский слуга, а сейчас делаю все, чтоб охранить графа», — ответил Рейиер и повел рассказ о Кристиановых злоключениях.

Послушайте трепливого рассказчика, зыбкое внимание которого колеблется меж повествованием и болью.

«В немецком городе Иене обосновался епископ, которому вздумалось заложить монастырь в местности под названием Островные Холмы. Принялся он за первоначальные работы и просил дворян, дабы они вкупе с ним помогли исполнить этот замысел. Граф Кристиан, отец вашего высокородного пленника, был более ревностен, чем все прочие, и обеспечил монастырю доход. Он взялся построить храмовый алтарь, а кроме того, обещал забрать коваными решетками окна и лестницы, и, нет сомнения, сдержал бы слово, но настоятели и настоятельницы старых монастырей пришли к епископу с жалобами, что их монахи живут впроголодь и что епископ пустит их по миру, коли по-прежнему будет настаивать на своем намерении. Они не скрыли от владыки ропота и раздоров среди монахов там, где рвение устроителей пуще усердия благодетелей.

Монастырю должно быть дано право производить товары, в противном случае дело наше не достигнет цели, и удивительно еще, что поборы до сих пор не вызвали худших возмущений.

Мой епископ, поразмыслив, признал правоту аббатов. Решил он осуществить свои планы в более отдаленных местах и отложил постройку. Милях в двенадцати к югу от епископской резиденции есть живописное местечко, где течет ручей. На целые гоны вокруг нет там ни одного монастыря. В долинах и на пологих склонах раскинулись богатые имения и городки, славящиеся своими ремеслами. Мой повелитель исполнен был решимости поставить монастырь в тех краях, да все медлил. Заложил он сад и надворные постройки. Пришел черед графа Кристиана выполнять обещанное. А граф об этом и думать забыл.