Когда Ондрейка проснулся, жена уже суетилась в кухне. Он встал с постели и посмотрел в зеркало. Слегка пристыженно усмехнулся. Он — и префект! А что, он этого заслужил за тот страх, что испытал. В последние дни он был одной ногой в своем доме, а другой — на кладбище. Он заслуживает хорошего вознаграждения, конечно же заслуживает.

Ондрейка немного приуныл, высморкался и сердитым голосом сказал:

— Да ведь мне это только приснилось…

Но когда в комнату вбежала Ондрейкова и сообщила ему, что целую ночь в Погорелой шумели машины, а на улицах было полно солдат, он снова вспомнил слова декана о немцах. Конечно! Это немцы идут в горы против тех антихристов! Декан, сон, немцы… Нет, иначе и быть не может. Вот только живет он далеко от главной улицы, у черта на куличках. Дрыхнул и ничего не слышал, не смог выйти поприветствовать их.

Он хлебнул сыворотки и быстро надел праздничный костюм. Ни слова не сказал жене и вышел из дому, вдохновленный мыслью, что ночью через Погорелую в горы шли конечно же немецкие солдаты.

Он спешил к сельскому управлению. Шел, не замечая никого, выпятив грудь, высокомерный и самоуверенный. И вдруг увидел Беньо и Пудляка, идущих с двумя жандармами в жандармское отделение. Гора свалилась у него с плеч. «Так, этих уже повели!» Перед костелом мелькнула высокая худая фигура пономаря. Ондрейка хотел его окликнуть и спросить, что произошло ночью, но пономарь сразу же исчез.

Едва Ондрейка вошел в канцелярию сельского управления, как зазвонил телефон. Энергичным движением он взял трубку, приложил ее к уху и закричал:

— Алло, алло! Округ! Ну, слава богу… Что? Погорелая. Ондрейка… Кого? Какого товарища? Что? Газуху? — Он сердито дунул в трубку. — Окружное управление? Как же так? Это комиссар… Это я говорю, староста Ондрейка…

Трубка выпала у него из рук, он вытер ладонью холодный пот со лба, потом руки его опустились, а из горла вырвался жалобный вздох.

Он почти упал на стул, попытался собраться с мыслями, но не успел. Двери открылись, и в канцелярию ввалились Ондро Сохор с винтовкой на плече, а за ним Газуха и старый Приесол. Нотариус Шлоссер остался стоять на пороге.

— Вас к телефону, — показал Ондрейка рукой на трубку, лежащую на столе, — из округа…

Газуха взял трубку обеими руками и принялся кричать в нее что есть мочи:

— Ну да, это я… Газуха! Да. Это ты, товарищ окружной председатель? Что? Какой болван? Ах, да, это был комиссар. Да, мы его приструним. Справимся. Значит, там у вас уже все? Хорошо! Ну, честь праци! Так, там они взяли власть в свои руки, — сказал Газуха Приесолу и покосился на Ондрейку. — А вам тут делать уже нечего! — повысил он голос. — Здесь будет революционный национальный комитет. Дайте нам все ключи. А за коллаборационизм…

Утром усатое лицо Ондрейки с колючими черными глазками было высокомерным, самоуверенным. Когда он увидел Газуху с Приесолом, взгляд его сразу же стал покорным, а губы сложились в виноватую улыбку. Но как только Газуха произнес слово «коллаборационизм», на лице Ондрейки появилось плаксивое выражение, в глазах отразился страх. Все его надежды рухнули, как карточный домик. Ему даже говорить не дали. Он сложил перед собой, как для молитвы, трясущиеся руки, загоревшие на летнем солнце, и заскулил:

— Но, паны мои, паны братья, ведь я ничего плохого… Я даже мухи не обидел… — Его испуганный взгляд искал помощи у нотариуса. — Пан нотариус, скажите вы им…

Нотариус Шлоссер растерянно пожал плечами, быстро снял с носа очки и принялся протирать их платочком. Наконец он все-таки забормотал:

— Ну, не бойтесь, как-нибудь обойдется…

Ондро Сохор бросил на него сердитый взгляд. Злость охватила его уже тогда, когда начал говорить Газуха.

Слишком мирными и добрыми показались ему слова Газухи. С таким негодяем, как Ондрейка, разговаривать надо по-другому.

Замечание нотариуса совсем возмутило Сохора. Он не выдержал и закричал, заикаясь, как всегда в минуты волнения:

— Как это «не бойтесь»? Как раз пусть трясется, антихрист фашистский! Я правду говорю, пусть трясется, глинковец проклятый!

— Подожди, Ондро, зачем кричать! — остановил его менее вспыльчивый Газуха и обернулся к Ондрейке: — Ежедневно утром и вечером вы должны являться к Сохору в жандармский участок, пока мы не решим, что с вами делать…

Стул жалобно заскрипел под Ондрейкой.

— Но ведь я, ведь я, — ломал он руки, — ведь мы все христиане, социалисты, если что-нибудь не так, мы должны прощать друг другу.

Потом он застонал, по его загорелым щекам покатились слезы, крупные, как горох. Он принялся твердить, что когда-то был социал-демократом, что всегда учитывал социальные вопросы, даже тогда, когда был глинковским комиссаром села.

За окном показались какие-то люди. Кто-то приставил к стене высокую лестницу. Газуха понял, что на здании сельского управления должны вывесить флаги и прикрепить громкоговоритель.

— Теперь нам некогда, — процедил он сквозь зубы и показал взглядом на Ондрейку, который, опустив голову, выходил из канцелярии.

Перед сельским управлением собралось много людей. На лестнице стоял Пашко и куском проволоки прикреплял флагшток с государственным чехословацким флагом.

Когда старый Приесол увидел в руках кривого Виталиша красный флаг, горячая волна радости ударила ему в горло, а в глазах заблестели слезы.

— Дай мне флаг, я его повешу, — попросил он Виталиша и начал карабкаться по лестнице.

Он был совсем седой, колени его дрожали; дрожали и его руки, когда он принимал флаг от Виталиша. Только глаза старика светились, как у молодого. Он вставил флагшток в железное кольцо над окном. Подул ветерок, развернул оба флага.

Ондро Сохор закашлялся. И у него стояли слезы в глазах. Потом он принялся поторапливать молодых людей, сколачивавших из досок трибуну перед сельским управлением, и тогда вспомнил, что его ждут в бывшем жандармском участке, где он вместе с Пудляком и Беньо должен принять оружие и архив. Перед воротами стоял жандарм с бело-сине-красной повязкой на рукаве; он доложил Сохору, что члены революционного национального комитета уже приняли архив.

Рассерженный Ондро взбежал наверх по темной лестнице, а войдя в кабинет начальника, увидел, что там все перевернуто вверх дном. Беньо складывал на диван винтовки и револьверы, Пудляк рылся в бумагах на столе. Сохор обрушился на них за то, что они его не подождали, он, как начальник милиции, должен был при этом присутствовать. Но Беньо ответил, что у них не хватило терпения, чего ждать, если он не пришел.

Беньо радовался, как маленький ребенок.

— Все в порядке, — сказал он, довольный. — Воз оружия и бумаг, — показал он рукой на стол. — Только мы, черт побери, чуть было не сгорели!

— Как это? — недовольным тоном спросил Сохор.

Пудляк покраснел, но потом рассмеялся и сказал:

— Ну, поставил я свечу туда, в угол, и бумажки три загорелись.

— Но мы и без пожарников справились, — ухмыльнулся Беньо, однако Сохор покачал головой и заворчал:

— Зачем со свечкой при свете? На кой черт?

— Так ведь без глаз остаться можно, — прервал его Пудляк. — Ведь надо все прочитать, а там, — показал он взглядом в угол, где лежал перевернутый стул, — темно, как в могиле.

Сохор заметил, что у Пудляка необычайно хорошее настроение. Мало когда он бывал улыбающимся и веселым, постоянно казался каким-то испуганным, боязливым.

«Нет, я был несправедлив к нему, вон он какой радостный сегодня, когда партизаны освобождают целый Липтов, а может быть, и другие районы Словакии», — подумал Сохор. Он еще раз посмотрел на Пудляка: тот насвистывал веселую мелодию, покачивая своей маленькой головой, как качается головка мака на ветру, и все время улыбался.

Они вышли из жандармского отделения и опечатали двери канцелярии. На площади стояло семь грузовых автомашин, из которых выскакивали партизаны и солдаты. На шапках у солдат были бело-сине-красные или только красные ленты. Их мундиры были сизыми от пыли.