— В Погорелой его нет, — ответил Янко.

— Я хотел бы с ним и с товарищем капитаном поговорить. Завтра. Сегодня, конечно, не к спеху… Я должен поднимать ваше настроение.

Янко сказал, что как комиссар отряда он замещает командира.

— У партизан все хорошо, — заметил он, оборачиваясь назад, — надо поднимать настроение пана капитана.

Владимир Луч обнажил в улыбке красивые белые зубы и стукнул Янко по спине:

— Вон какой ты! Вспыльчивый, как и прежде. — Он затянулся, задумался на миг и добавил: — Я слышал ваш спор насчет этих танков. Смотрите, нельзя вам друг с другом грызться. Раз дело касается чисто военной операции, надо бы подчиниться военному командованию. Восстание — прежде всего дело армии, это само собой понятно.

Капитан Хорват подошел к Лучу и слегка обиженным, но уже более спокойным голосом сказал:

— А как же иначе? У меня есть свое командование, а раз я отвечаю за участок…

— У меня приказ партизанского штаба, — прервал его Янко, — бить немцев на каждом шагу. Главное — это партизанские нападения, а не позиционная война, — пробормотал он еле слышно, вспомнив вдруг слова командира отряда: «Действовать по-партизански».

За забором раздались шаги, и калитка отворилась.

— А вот и пан доктор, — сказал капитан и пояснил Лучу: — Мой хозяин.

Доктор Главач вытер платком пот со лба, любезно поздоровался с Лучом, а потом подал руку Янко и капитану.

— Ну а как поживает пан депутат Жабка? Вы ведь вместе отправились в Бистрицу, не правда ли?

Луч пожал плечами:

— Не могу вам сказать. С тех пор я его не видел. Вы ведь знаете, — рассмеялся он, — мы — два полюса, в политическом отношении конечно. Ну а они друг к другу не притягиваются.

Доктор с улыбкой погрозил ему:

— Ну-ну… Так, значит, пришли нас инспектировать? Все в порядке, дружок, действуем, действуем. — Он резко повернулся. Лицо его было сердитым. Схватил Янко за пуговицу гимнастерки. — Я возвращаюсь с заседания революционного комитета. Послушайте, дружок, что вытворяют ваши, — начал он. — С ними невозможно договориться. Мы хотели попросить из Бистрицы табак для села, а ваши господа коммунисты ни в какую. Табак, дескать, нужен на фронте. Как будто гражданские должны курить траву… Потом я предложил отпустить этих политических. Дело обстоит так: ничего с ними не делают, зачем же их зря кормить, достаточно, если они будут приходить отмечаться… Ну а ваш Газуха, знаете, что мне ответил? Дескать, партия против этого. — Он втянул голову в плечи и махнул рукой: — Я уж не знаю… Ну, заходите, господа, милости прошу.

— Мы сейчас, — бросил Луч вслед удаляющемуся врачу. — Хотим еще здесь поговорить.

Когда спина капитана Хорвата скрылась в дверях, Луч раскурил погасшую было трубку и начал увещевать Янко:

— Послушай, товарищ Приесол, слишком уж горячие у наших головы. Пусть не делают глупостей. Партия, партия! Сегодня другая ситуация, это совершенно ясно. У нас ведь есть национальный комитет, а в нем представлена наша партия, не так ли? — Он дружески положил руку ему на плечо и добавил: — Как старший товарищ, советую тебе: не поступай опрометчиво. Офицеры ведь знают дело лучше… Ну, политика — само собой; в нее вмешивайся, но не в военные операции. Если армия не освободит Словакию, то что сделает горсточка партизан?

Кровь ударила Янко в голову. Ему очень хотелось крикнуть, что Словакию освободят не офицеры, а Красная Армия, но он сдержался, крепко сжав зубы.

— Я должен идти, товарищ Луч, меня ждут.

— Ладно, до завтрашней встречи!

Прикрыв за собой калитку, Янко бросил:

— А партизанам повышать настроение не надо!

«Конечно, не надо, — думал он, обойдя коня Луча и шагая вниз по улице. — Но другое настроение им необходимо».

В домах уже было темно. На мосту стояла группа солдат с девчатами. Из-за ручья доносился нудный отрывистый лай. В соседнем дворе отзывалась другая собака.

От дома католического священника Янко свернул на полевую дорогу, которая вела к трем Дубравкам. До одиннадцати еще ecW время, он немного пройдется. Потом соберет командиров, отдаст им последние распоряжения, а утром в четыре они уйдут на шоссе. Только бы им повезло!

В его голове назойливо вертелась мысль о Владимире Луче. Недавно Янко узнал, что его видели среди солдат, приходил он и в национальный комитет и повсюду говорил, что с партизанскими операциями следует подождать. А теперь пришел и советует ему, чтобы партизаны слушались армию. Восстание, дескать, дело армии…

От околицы донеслось пение. Тонкий голос, поддержанный еще двумя девичьими голосами, мелодично звучал в ночи. Пели о парне, который уходил в армию и прощался со своей милой; слова песни западали в душу Янко, словно искры.

«Теперь идут в армию совсем по-другому, — улыбнулся он, прислонившись к истлевшей трухлявой вербе, ствол которой голубовато светился в темноте. — Но почему солдаты не всегда сознательны? Мало о них заботится партия, не проводит собраний коммунистов в армии. Ведь это благодаря коммунистам солдаты всколыхнулись. В Лехоте до сих пор хозяйничает гардистский комиссар, и это потому, что не было там партии. В Погорелой дела обстоят иначе…»

Дорогу перебежал заяц. «Уже пять месяцев прошло с тех пор, как меня сбросили, — размышлял Янко, — и вон что произошло за это время. Вырос большой партизанский отряд, освободивший Ружомберок, Микулаш, сражавшийся у Вруток, а потом в районе Зволена. Конечно, нас ждут еще большие бои, на востоке офицеры сорвали план действий, позволили разоружить две дивизии. Но хорошо, что это началось. Ребята хотят воевать, а это главное».

Когда он шел мимо дома священника к училищу, где располагался партизанский штаб, над площадью раздался голос из громкоговорителя: «Говорит свободная словацкая радиостанция в Банской-Бистрице…»

Янко на момент остановился: какой знакомый голос! Где он его слышал? Как будто Мариенка Захарова. Но что она может там делать?

Он задумался: «И в самом деле, где она? Давно я ее не видел. Говорили, она уехала из Погорелой. Я был груб с ней на танцевальном празднике», — с сожалением подумал он. Вспомнив ее лицо с опущенными глазами после его язвительного замечания о Соколе, Янко был готов провалиться сквозь землю. Она могла понять, что он хотел отомстить. А ему казалось, что грубостью он подавит ту нежность, которая еще жила в нем.

Он ненадолго остановился перед костелом. На лавочке за часовней сидели два партизана с девушками. Высокая, стройная девушка встала и пошла. В лунном свете Янко узнал Милку Пучикову. Что-то стиснуло ему сердце. Он прислонился к стене, чтобы девушка не заметила его. «Зачем она здесь, что делает?» — рассердился Янко.

В тот же момент с лавочки вскочил партизан и обратился к Милке:

— Так вы придете завтра?

Милка весело засмеялась, пожала плечами, а потом произнесла тихим голосом:

— Я ведь уже сказала, что нет.

Янко взволнованно мял свой узкий кожаный пояс. Затаив дыхание он выждал, пока она удалилась, а партизан вернулся на лавочку.

Почему-то стало легче на душе из-за того, что девушка не согласилась прийти. Он медленно шел к училищу и смотрел на небо.

Луна исчезла, как будто рассыпалась на тысячи осколков, и звезды стали невероятно яркими и блестящими, как льдинки. Над башней костела висела Большая Медведица: последняя звезда была Милкиной, вторая — его.

С тех пор прошло двенадцать лет. Многое, многое изменилось в мире, только Большая Медведица все та же, только две их звезды все те же, а он сегодня, перед боем, так же по-детски смотрит на нее, как и тогда, когда ему было десять лет.

«Интересно, — подумал он, — живут ли там люди? Что они знают о нашей земле?»

Из здания радиостанции в Банской-Бистрице вышла смуглая девушка в синем платье. Кивком головы и улыбкой ответила она на приветствие коренастого солдата, стоявшего на посту у дверей.

— Хорошо вы говорили, барышня, — осмелился сказать он, — я слушал вас.