На следующий год опять пошел в школу. Через месяц, заметив мое прилежание, учительница Глафира Петровна Кошкарова перевела меня во второй класс. Я стал учиться еще старательнее, особенно мне давалась арифметика.

И опять несчастье. В конце октября заболел возвратным брюшным тифом. Болел, как потом рассказывали отец и бабушка, долго и тяжело, на мое выздоровление уже не надеялись. В конце 1963 года я встретился с другом детства Павлом Тимофеевичем Боборыкиным. Вспоминая годы детства, он рассказывал: «В деревне все считали, что твой второй случай болезни — это конец. Хорошо помню, как твой отец пригласил Ивана Шахова делать гробик, а бабушка Екатерина суетилась и беспокоилась из-за отсутствия необходимого количества свечей. А в деревне как было? Тут же собрались старушки, крестились.

— Господи, да ведь он уже больше двух месяцев мучается, да и нас всех измучил. Слава богу, кажись, теперь отмучился. — И бабушка Екатерина перекрестилась. — Царствие ему небесное. Жалко мальчонка, смышленый был, да, видно, так богу угодно.

Старуха Маланья Максименко тут же нашла объяснение «господней воли»:

— Дак после смерти матери отчего он болеет? Видно, шибко скучает по матери. Знамо, видит господь бог, чтобы Несторка так не убивался, всевышний дает возможность им свидеться. Вот радость-то будет обоим!

Но, Нестор, твое счастье, не пришлось старушкам помянуть за упокой души усопшего раба божьего».

В конце декабря 1911 года я начал поправляться, встал на ноги.

1912 год также оказался для нашей семьи горестным: от укуса тарантула умер мой старший брат Степан. Не успела затихнуть боль утраты — новый удар: в 1914 году началась первая мировая война, и моего отца Дмитрия Андреевича, как и многих других из нашей деревни, забрали на фронт. Провоевал он, однако, недолго. Второй стрелковый корпус 2-й армии генерала Самсонова, в котором находился отец, был разбит в Восточной Пруссии. Отец раненым попал к немцам в плен. Неоднократные попытки побега успеха не имели.

Вернулся отец домой уже в 1920 году. Все эти тяжкие годы мы в полную меру бедствовали, учиться дальше мне, конечно, не пришлось, со школой я расстался. С тринадцати лет стал я в семье и пахарем, и сеятелем, и жнецом. А в деревнях орудовали всякого рода спекулянты, воры, конокрады. Помню, в нашей деревне этим славились братья Александр и Константин Галкины. Они ничем не гнушались. Это они однажды ночью увели с нашего двора последнюю лошадь. И мне, чтобы хоть как-то помочь семье, пришлось идти в пастухи, а позднее наниматься грузчиком на железную дорогу.

Но вот с фронтов стали приходить раненые. Федор Ефимович Заикин, Григорий Иванович Курочкин, Елисей Никитович Науменко, Макар Кондратьевич Саханин, Лука Илющенко, Григорий Самойлович Тимошенко и его брат Трофим, Осип Захарович Боборыкин и другие. Они стали кое-что прояснять, рассказывая односельчанам, о чем толкуют солдаты в окопах.

— Надо царя, всех буржуев, помещиков и их прихвостней гнать в шею, — говорили они. — Народ должен быть хозяином, землю крестьянам надо раздать.

Многие слушатели пугались: как это, мол, царя-батюшку того… Но наиболее смелые поддерживали фронтовиков: «А что? Хуже не будет, куда еще хуже быть!»

Слушая эти разговоры, я вспоминал рассказы бабушки о том, как они на родине, в Пензенской губернии, пять дней в неделю гнули спину на барской пашне, и только шестой день оставался для них.

— Так какой нам резон воевать, защищать чьи-то интересы! — опираясь на костыли, говорил Макар Саханин. — Судите сами: одно наше Бурково послало на эту бойню не менее пятисот человек. А что изменилось? Сколько из них сложило свои головы? А за что? Анисима Самойловича Тимошенко нет, его брата Федора нет, Дениса Никитовича Науменко, Кирилла Федоровича Илющенко тоже нет. А из оставшихся в живых половина калеки, вот как я. Выходит, зря мы кровь проливали…

Мне конечно, тогда еще трудно было все это осмыслить, но я все же понимал, что назревает что-то значительное. И вскоре оно произошло — сначала Февральская, а потом и Октябрьская революция, которая и дала народу власть.

5 мая 1924 года я был призван в ряды РККА, а осенью зачислен курсантом полковой школы. С этого момента я целиком посвятил себя военной службе. Я был командиром отделения, помощником командира пулеметного взвода, а после окончания Омского пехотного училища был назначен командиром пулеметного взвода. Затем служил комендантом гарнизона, командиром роты, помощником начальника разведки дивизии. Великую Отечественную войну я встретил в должности командира 3-го стрелкового батальона 586-го стрелкового полка 107-й стрелковой дивизии. Командиром полка был Иван Михайлович Некрасов, а дивизии — полковник Павел Васильевич Миронов.

Утро 22 июня 1941 года выдалось солнечное, тихое. День выходной. Но лагерь 107-й стрелковой дивизии, расположившийся в сосновом бору, ожил рано: намечались открытие лагерного сбора и подведение итогов учебной тревоги. Для нас всех это был большой, волнующий праздник. Бойцы, сержанты, командиры приводили себя в порядок: чистились, гладились, подшивали подворотнички, готовились к торжеству.

Вскоре шумно стало и на стадионах: спортсмены после физкультурного парада собирались помериться силами.

Из города прибыли гости — представители партийных, советских и профсоюзных организаций, родные и близкие, ко многим приехали знакомые девушки.

Играла, музыка. У всех было торжественно-приподнятое настроение.

Все шло пока своим чередом. Но… ни празднования лагерного сбора, ни разбора учебной тревоги не состоялось.

Весть о вероломном нападении фашистской Германии на нашу страну распространилась с молниеносной быстротой. Как позже стало известно, на рассвете 22 июня против Советского Союза были брошены огромные силы: 190 пехотных, моторизованных и танковых дивизий численностью в 5,5 миллиона человек, 3712 танков, 4950 самолетов, 47 260 орудий и минометов и 193 боевых корабля[1], В частях и подразделениях начались собрания и митинги. Мы получили указание немедленно приступить к выполнению мобилизационного плана.

В нашем 586-м стрелковом полку митинг был коротким. Каждый выступавший командир, красноармеец говорил сжато и предельно четко: не быть Родине под пятой фашизма! Выступавшие перед развернутым знаменем полка клялись, что не пожалеют сил, крови и самой жизни для изгнания врага с родной земли. Во второй половине дня 27 июня наш 3-й батальон получил приказ следовать на станцию для погрузки в эшелон.

Каждый из нас понимал, что война — не увеселительная прогулка, но считал для себя высокой честью быть вделанным в числе первых на фронт.

За полтора часа до выступления батальона ко мне буквально врывается один из бойцов 9-й стрелковой роты лейтенанта Василия Михайловича Заики (фамилия его, кажется, Коледов, знаю, что он из Солтонского района) и просит:

— Товарищ капитан, возьмите меня с собой. Рота отправляется на фронт, я не могу один оставаться здесь. Возьмите, прошу.

Спрашиваю:

— Откуда вам известно, что мы отправляемся на фронт и что вас оставляют?

— Товарищ капитан, я нахожусь в санчасти полка, старший врач Казанцев не разрешает мне выписываться…

Я справился у лечащего врача. Тот заявил:

— Боец болен, у него температура, с эшелоном ему ехать нельзя.

Коледов не унимается, настойчиво требует отправки:

— Товарищ капитан, я здоров! Возьмите!

— Вы поймите, дорогой, что едете на войну, а не в гости.

— В гости я бы и не просился так.

— Хорошо, — говорю бойцу, — идите туда, откуда пришли. Мы тут решим. На всякий случай будьте готовы.

Вызываю лейтенанта Заику.

— Примерный боец, очень хороший наводчик. Надо взять его, товарищ капитан, — говорит он.

Когда уже шли погрузка, Коледов случайно встретился мне.

— Ну как, товарищ больной?