Наргинау не привыкла к быстрой русской речи и почти ничего не могла разобрать, но все же она догадалась, что от ее услуг отказываются. Ей стало обидно. Хазин был куда приветливее… А этот… Еще на морском берегу, в день приезда милиционера в Улак, она подумала о том, что будет служить ему, стирать матерчатую одежду, чинить кухлянку, готовить еду, убирать в комнате. Ей нравилось это делать, потому что у нее не было мужчины, о котором она могла бы заботиться, кому могла бы отдавать теплоту своего сердца. Наргинау ведь не виновата в том, что ее мужа унесло на льдине и она стала вдовой. Таких вдов замуж не брали — считалось, что муж ее может превратиться в оборотня и прийти за своей женой в страшном облике тэрыкы[14]. А бывало и хуже: унесенные на льдине посещали своих жен тайно, во сне, и даже случалось, что потом у тех появлялись дети.

Наргинау как-то виновато улыбнулась и быстро вышла из комнаты.

Присаживаясь к столу, Драбкин вздохнул:

— Зря мы так с ней…

— Может быть, — согласился Сорокин, — но мы не имеем права поступать иначе.

Рано утром перенесли на зеленый бугор деревянные части будущей школы и товары. Уголь пока остался на берегу. Омрылькот заверил: больших штормов больше не будет.

Сорокин достал инструкции по сборке дома. На чертеже домик был круглый, приземистый.

— Чисто яранга, — усмехнулся милиционер. — Зато собирать просто: ставь стенки да крепи. Работы всего на два дня.

И действительно, через два дня среди яранг поднялось необыкновенное сооружение — круглый деревянный дом с окнами. На макушке его торчала высокая железная труба.

Разбирая груз, Сорокин с ужасом обнаружил, что не хватает ящиков с карандашами и тетрадями. Он несколько раз переворошил все, но… ящиков нигде не было.

— Должно быть, по ошибке выгрузили в Анадыре, — предположил Драбкин.

Что же теперь делать? Как начинать учебный год? Плыть на вельботе в Анадырь невозможно — очень далеко. Омрылькот посоветовал купить карандаши и тетради в Номе. Пути туда — всего день от зари до зари при попутном ветре.

Сорокин прибежал в недостроенную школу, где работал Драбкин.

— Сеня, срочно развертывай свою лавку и торгуй! — крикнул он удивленному милиционеру.

— Что стряслось? То торопил со школой, теперь с лавкой.

— Наторгуешь пушнины — и в Америку! — торопливо сказал Сорокин.

— Да ты что — рехнулся? — вскинулся Драбкин. — Мигрантом хочешь стать? Сбежать с пушниной? Видали мы таких субчиков!

— Да нет! — махнул рукой Сорокин и объяснил все.

— Понятно, — уныло произнес милиционер. — Но согласно инструкции я обязан пушнину паковать и отправлять под пломбами в Петропавловск. Мы нарушим сразу несколько законов. Знаешь, чем это пахнет?

— Главная наша задача — открыть школу, — твердо сказал Сорокин, — любыми средствами.

— За нарушение монополии внешней торговли — расстрел, — коротко сказал Драбкин.

— Пока нас расстреляют, успеем кое-кого обучить грамоте, — ответил Сорокин.

Драбкин сел на только что сколоченную скамью.

— Давай покумекаем спокойно. Значит, так: советской школе нужны карандаши и тетради. Купить их можно только на валюту в Америке. Валюта, то есть пушнина, есть у местного населения. Всю эту коммерцию мы делаем в интересах народа… Ну, Петь, есть идея.

— Говори.

— Будет решение местного Совета — все законно!

— Да ты что? — Сорокин встал перед милиционером. — Совета-то нет еще! Пока мы его выберем, пролив замерзнет, пути не будет. И тогда что, ждать весны? Это же самый настоящий саботаж. Да кто мы на самом-то деле? Будем действовать от имени революции.

— Это можно, — неожиданно легко согласился Драбкин. — Начнем торговать.

По всему Улаку от яранги к яранге разнеслась удивительная новость: русские открывают лавку и приглашают туда всех, у кого есть пушнина, готовые меховые изделия и валюта.

Ранним утром к деревянному домику потянулись люди.

В круглом помещении, еще не разделенном на комнаты, за сколоченным из перегородок прилавком стояли Драбкин и Сорокин. Рядом с ними — Тэгрын, в качестве переводчика, и Гэмо, который, как сказали его земляки, знал толк в торговых делах.

Почти каждый пришел с холщовым мешочком, но товар не показывали, выжидая чего-то.

Пришел и Пэнкок. В его мешке лежали две лисицы и росомашья шкура.

Люди громко обсуждали выставленные на прилавке и развешанные на стене товары. Женщины, те, кто посмелее, щупали ткань, рассматривали котлы, посуду.

Продавцы переминались с ноги на ногу. Драбкин велел Тэгрыну спросить, почему никто не покупает.

— Непривычные товары, — пояснил Гэмо. — Сахар очень крепкий, не то что американский, а табак больно черный.

Пэнкок оглядел прилавок и увидел штуку белого холста. Ему как раз нужна была новая охотничья камлейка.

— Это можно купить? — спросил он у Гэмо. Гэмо покосился на Драбкина и важно ответил:

— Можно.

— На камлейку одной лисы хватит?

— Хватит.

Пэнкок под нарастающий гул присутствующих вынул из мешка лису и кинул на прилавок. Гэмо подхватил шкурку, вытянул на руках, подул вдоль ости и вопросительно посмотрел на Драбкина.

— Чего он хочет?

— Материю белую на камлейку.

— Пусть берет.

Гэмо на руках отмерил материи столько, сколько требовалось на камлейку. Все с затаенным дыханием смотрели на его действия, в том числе Сорокин и Драбкин. Надрезав ножом край, Гэмо с треском разорвал ткань, свернул отрез и подал Пэнкоку, небрежно бросив лисицу назад, на ящики.

— За лису четыре аршина ткани? — спросил Драбкин у Гэмо.

— Это хорошая цена, — тоном знатока ответил Гэмо. — Так торгует Томсон.

— Как торгует Томсон, мы не знаем, — сердито сказал Драбкин и окликнул Пэнкока: — Иди сюда! Что ты еще хочешь?

— Мне больше ничего не надо.

— За лису еще кое-что полагается, — пояснил через Тэгрына Драбкин и сделал широкий жест, — выбирай, что тебе нужно.

Пэнкок растерянно огляделся, словно ища поддержки у своих земляков. Но те, удивленные странной торговлей, молчали.

Появился Омрылькот.

— Я взял за лису белой материи на камлейку, — объяснил ему Пэнкок, — а мне еще хотят дать товару.

Омрылькот выслушал Пэнкока с легкой, доброжелательной и в то же время снисходительной улыбкой.

— Какая у вас цена за лису? — спросил он Драбкина. Драбкин заглянул в ценник и назвал сумму.

— А если перевести на доллары? Драбкин произвел необходимые вычисления.

— Все верно, — сказал Омрылькот Пэнкоку. — Тебе полагается материи, по меньшей мере, еще на пять камлеек.

— Это правда? — тревожно спросил Пэнкок.

Толпа взволновалась: так еще не торговали в Улаке. За какую-то паршивую лису столько!

— Бери ткань для матери! — подсказал кто-то.

— А это можно? — спросил осмелевший Пэнкок.

— Бери, почему нет? — радушно произнес милиционер. — Если ткани не хочешь, можешь взять табак, котел, ножи, плиточный чай…

— Иголки граненые есть? — спросила одна из женщин.

— Только круглые.

— Надо бы граненые, ими хорошо шить кожу. Круглая дырка пропускает воду, а дырка от граненой иглы плотно прилегает к нитке…

Пэнкок пожелал взять ткань для материной камлейки, взял еще ситцу, связку табаку, мешочек сахару и, нагруженный покупками, вышел из круглого домика.

После этого торговля пошла веселее. Гэмо едва успевал отмерять ткань, несколько раз приходилось распаковывать тюки, чтобы достать новую порцию товара.

Особым спросом пользовался ситец и черный листовой табак. Многие тут же набивали свои сделанные из плавникового дерева трубки. Некоторые улакцы жевали табак, закладывая за щеку аккуратно свернутую жвачку.

Последним покупателем был сам Омрылькот.

Он важно достал из-за пазухи толстый кожаный бумажник и расплатился за десятифунтовый мешочек сахару американскими долларами.

За ночь надо было рассортировать пушнину, отобрать шкурки, которые можно продать в Америке, остальное запаковать и сложить на хранение до следующей навигации.