— И себе! — приказал Олег.

Она поставила третью рюмку, присела, обронив:

— Ужас!

И виновато улыбнулась сморщенными губами. Она ещё любила его.

— Во-ло-дя, — пропел Олег, расставляя руки как для объятья. — Во-ло-дя! Мы с тобой друзья до гроба. Чокнемся!

Олег выпил. Люся пригубила осторожненько. А Володя поставил рюмку на стол.

— Ты что? — спросил Олег удивлённо и трезво.

Он ждал ответа. И Люся ждала, вскинув голову и блеснув глазами.

— Никуда вы не поедете, — тихо сказал Володя.

— Так, — сказал Олег, окончательно трезвея, спросил по складам: — По-че-му?

Володя молчал. Сказал главное и не спешил с объяснениями. Он бы не мог ответить, о чём думал в эту минуту. Был он слишком напряжён.

— Я здесь на грани, понимаешь? С завода — вон, из комсомола — вон. Одним махом! Этого тебе хочется?

Володя молчал. Какой нелепый вопрос. Сам же знает, что — нет.

— А там меня ни одна душа не знает, — говорил Олег, удивляясь недомыслию своего друга. — И не будут знать таким вот… Отцеплюсь от этой славы. Почему же никуда? А? Кто же закроет дорогу? Ты, что ли?

— Я.

— Ну, это уж, извини! Мне главный сказал, что дадут направление и всё, что там ещё полагается. Из- ви-ни!

Володя слушал и смотрел на него, помаргивая. Над лбом Олега открылись залысины. Глаза таращились розовыми белками. Через несколько рюмок они выцветут, побелеют. Какой-то Олежка стал лютый, а всегда ведь был заводилой, людьми обрастал.

— Ты у грани, — подтвердил Володя. — Вот и решай… Больше ни терпеть, ни прощать не будем… Пить бросай. Работай так, как умеешь. Будешь Олегом, каким тебя помнят. — Он наклонился, приблизился вплотную к Олегу. — Здесь в тебя верят, поймут… забудут… А там? И там до грани дойдёшь. Тогда выгонят в три шеи, И правы будут. Тебя эта отсрочка устраивает? Не получишь. Вот!

Володя показал ему огромный кулак. И добавил отдышавшись:

— Я не подписал характеристику. И не подпишу.

Олег сидел молча, пригнув голову, прижав к груди

подбородок, потом рывком вздёрнул её и, прищурив глаза, сказал одно слово:

— Сволочь!

Володя оторопел, словно его ударили между глаз. Подумал: сейчас Люся назовёт Олежку дурнем и всё превратит в шутку. Но Люся заговорила о другом и таким голосом, что слова её не вязались с этим безобидным тоном:

— Знаешь, почему он не хочет, чтобы ты уезжал? Не хочет, чтобы я уезжала.

Олег заухмылялся чуть кривовато:

— Это давно известно…

А Люся вскрикнула:

— И завидует, что тебя посылают учиться!

Володя встал. Постоял, посмотрел на них, сказал:

— Эх вы!.

И пошёл в прихожую. Он не стал хлопать дверью, закрыл её тихонечко. И пока спускался по лестнице, случилось вдруг странное. Ему стало сначала до слёз горько, а потом тотчас же легко и хорошо.

На улице стоял глубокий вечер. Из кино выходили люди, больше все молодые. Какие-то знакомые, проходя, кивнули:

— Здорово, Володя!

— Здоров!

В репродукторах над входом в кинотеатр трещала музыка. Володя неожиданно для себя остановился и прислушался к ней. Музыка была весёлая, звучные капельки её неудержимо прорывались сквозь треск, булькали в нём. Не захочешь — заулыбаешься.

Зайти в кино, что ли? Да не с кем!..

Утром его вызвали к директору. Директор долго двигал растопыренными пальцами, как будто разминал их — давний ревматизм суставов. Потом сказал:

— Может, ты и прав, но… Подпиши ты эту характеристику. Ну его! Пускай катит… подальше!

Он перестал разминать пальцы и махнул рукой.

— Ладно, — сказал Володя.

— Вот и ладно!

Довольный, директор вышел из-за стола и пожал руку Володе.

От него Володя заглянул к Спиридонову.

— Здравствуйте, Виталий Сергеевич!

— Доброе утро!

Спиридонов опять откинулся в кресле, оставив руки на ребре своего большого стола.

— Я подписал, — сказал Володя и протянул белый лист с густыми строчками. — Только одну фразу прибавил в конце.

Спиридонов взял лист и сразу посмотрел вниз. Там, где шли заключительные фразы характеристики, было допечатано несколько слов. И получилось: «Морально устойчив. Но на ногах стоит слабовато». И шли подписи. В том числе и Володина.

Спиридонов посмотрел на него, и щёки его стали наливаться сургучным цветом.

Ночные разговоры

Домой Игорь вернулся поздно и в хорошем настроении. Это было даже не настроение, а такое, до спазмы в горле, радостное состояние духа, что он не знал, как его и назвать, да и не думал об этом. Слово «счастье» почему-то не приходило в голову. Наверное, это не слово, а что-то не нуждающееся в словах. Головокружение. Сегодня, десять минут назад, он поцеловал Катю. Потом Катя побежала домой, а он смотрел вслед ей, и странное ощущение воздушности оставалось в нём долго, ещё и сейчас…

Он тихонько притворил дверь своей квартиры, придерживая пальцем язычок замка, чтобы не щёлкнуло слишком громко, и стал пробираться по коридору на пятках, потому что у ботинок были мягкие резиновые набойки. Ему хотелось быстрее попасть в комнату, где давно спит Акимка, младший брат, забраться в свою постель, затаив дыхание, всё вспомнить ещё и ещё раз.

— Не крадись, — сказала из своей комнаты мать. — Я не сплю.

Ночничок горел у её незастланной тахты — плед в пододеяльнике и простыни с подушкой белой стопкой лежали в ногах. Мать сидела на тахте одетая и держала носовой платок у глаз.

— Голова болит? — спросил Игорь.

Она отняла руку с платком от покрасневших глаз, приподняла и повернула к нему своё стянутое морщинками лицо, будто все они выползли наружу к ночи, но тут же отвернулась и сказала:

— Нет.

— Чего ты плачешь?

— Я не плачу.

Он присел на угол тахты, отодвинул простыни. Рядом с постелью валялась развёрнутая «Вечерка», в которой он отмечал синими кружочками интересные передачи по телевизору на завтра. Для мамы. Протянув руку, он похрустел газетой и спросил:

— Понравилось?

— Я не включала…

Ему попался на глаза здоровый, с футбольный мяч, клубок шерсти с воткнутыми спицами. Рассеянным взглядом он быстро скользнул по знакомым предметам и впервые с чувством вины и обиды увидел в них свидетелей её долгого, затянувшегося на годы одиночества, её единственных, повседневных друзей.

— Акимка спит?

Мать молчала. Он спрятал за ладонью нечаянный зевок, встряхнулся и откашлялся.

— Акимка, что ли, тебя обидел?

— Нет, — опять ответила мать.

Он готов был казнить себя за это, но ничего не мог сделать с собой — им не о чём было говорить, он удивлялся, мучился, специально искал и не находил слов и сейчас поднёс к ночнику газету, чтобы почитать или сделать вид, что читает.

— Игорь, — сказала мать. — Ты должен поехать к папе.

— Что случилось, мама?

Она ещё раз улыбнулась, по обыкновению несмело, даже пришибленно — ему не нравилось это, он давно хотел сказать ей, но стерпел, а она покачала головой с хорошо уложенными, подкрашенными и пахнущими лаком волосами — единственное, чего она, думая о себе, не забывала делать каждый день, будто каждый день ждала отца.

— Ничего особенного… Просто папа закончил экспедицию и, наверно, скоро приедет… Там были люди из министерства…

— Ты сегодня ходила в министерство?

— У папы плохо с ногами. Если бы ты поехал и помог ему собрать вещи, словом, вообще помог… Не сможешь?

Об этом излишне было спрашивать. Мать встала.

— Соберу тебе баул.

— А когда ехать-то?

— Я уже купила билет… Поезд в шесть утра. — Мать остановилась и посмотрела на него с испугом и надеждой. — Не сможешь?

— Мама! Ты хотела собрать меня в дорогу.

Она только прикусила губы, и ему передалось её смятение, от которого захотелось тут же бежать.

— Я сам соберу.