— Намертво позабило. Вчера душу мотала…

Макар поставил маслёнку на место.

— Теперь смазку примет, — сказал он, вылезая. — Поди, побалуйся ещё разок.

Витька не смел поднять глаз, пальцами босых ног ковырял землю. Макар подкинул ключ, поймал, едва приметно улыбнулся. Из жестяного бачка они умылись. Макар расстелил на травяной меже полотенце, выложил из сумки яйца, хлеб, поставил жбан с квасом. Еды у Макара было явно больше, чем на одного.

— Садись, — позвал он.

— Спасибо, Макар Константинович. Я сыт, — как можно твёрже сказал Витька и для убедительности провёл ладонью по шее. — По горло!

— Ну, горло своё оставь. Держи хлеб. Яйца, картошку сам чисти. Ближе садись!..

Макар следил, чтобы Витька поел как следует. Заставил выпить две кружки квасу. Остатки еды прибрал в сумку лишь после того, как убедился, что Витька сыт, — парень отяжелел, глаза повеселели.

— Теперь признавайся: что вчера не пришёл?.. Васёнка сказывала?

— Сказывала. Не управился, Макар Константинович. С Волгой тягался.

— Это зачем понадобилось?

— Судьбу пытал. Всё думаю: судьба надо мной или я сам по себе?

— Так, — сказал Макар. На его тёмных пальцах охвативших колени, напряглась и побелела кожа. — Так. Значит, в Волгу головой — и чему быть?.. Не силён, мужик, прямо скажу!

— Не утоп же я!

— Вижу, что не утоп. Потонешь — учить поздно. Знать пора, друг-товарищ: судьбу не пытают, судьбу вытруживают!

Он встал, сдёрнул с сиденья брезентовую куртку, бросил под бункер, в тень.

— Садись! — приказал он.

Они сели рядом, почти касаясь друг друга.

Макар охватил свои плечи, его сильные пальцы как будто ощупывали мускулы под выгоревшей добела гимнастёркой.

— Судьба, Витя, — не случай, — сказал он серьёзно. — Это как человек уладит свою жизнь.

— Сам уладит?

— Ясно дело, сам. Каков человек, такая и судьба.

— Значит, если человек плохой, и судьба плохая?

— Значит, так…

— А если человек хороший, а судьба у него плохая?

— Значит, человек — тряпка!

Они замолчали, как будто недовольные друг другом.

С поля, где бабы вязали снопы, дошла песня. Песня, словно ветром, обдувала тихое, усталое от жары поле с поблёскивающими ворохами соломы на стерне. Жаром исходящая земля не давала голосу воли, голос звучал вдали глухо, но в знакомой песне Витька угадывал слова.

Макар, как только песня дошла до комбайна, встал. Он напряжённо слушал далёкий голос, как будто боялся, что песня затихнет, но песня окрепла голосами и придвинулась.

Макар быстро одёрнул и оправил под солдатским ремнём гимнастёрку. Витьке даже показалось, что прямой короткий нос Макара побелел, когда из-за комбайна вышли бабы и девчата с граблями и серпами на плечах. Они охватили Макара и Витьку полукругом, перебивая друг друга, зашумели:

— Смотри-ка, у наших мужичков и мотор молчит, и сами помалкивают!..

— Работают — как отдыхают, отдыхают — как работают!..

— Что, Макарушка, стоишь? Или в сердце перебои начались?

— А Витька уж не за доктора ли?

Насмешки сыпались на Макара гуще, чем зёрна в бункер. Макар молчал. Он стоял, крепко расставив ноги, сбычив шею, как будто сам себя поставил на бабий расстрел. На тёмное лицо упали волосы, спутались на лбу, но губы кому-то улыбались.

Среди девчат Витька увидел Васёнку. Она стояла, склонив к плечу голову, и смотрела на Макара, как будто радовалась, что все вокруг шумят и смеются и она может вот так, на людях и незаметно, смотреть на Макара.

Витька видел, что Макар тоже смотрит на Васёнку, что его вовсе не трогают насмешки, которые летят в него, как пули. Но вот кто-то из женщин с отчаянным задором крикнул:

— Бабы! Закройте от него Васёнку: он её глазами съест!..

Бабий смех охнул, как залп. Макар вздрогнул, и все увидели, что слова попали в цель.

Васёнка вспыхнула, сорвала с шеи платок, уткнулась в него лицом.

Бабы и девчата, хохоча, пошли к селу. Голоса затихли, Витька робко поднял глаза на Макара. Какое-то время они пытливо смотрели друг на друга, потом оба враз улыбнулись.

— Вот так, друг-товарищ, — тихо сказал Макар.

Первым Алёшку навестил лесник Красношеин.

— Где тут ваш охотник?! — сказал он громко и радостно, скидывая с плеча ружьё. Снял с головы фуражку, дважды поклонился Елене Васильевне. — Разрешите самолично! — Засунув фуражку под мышку, он двумя руками осторожно пожал пахнущую тонкими городскими запахами руку.

Алёша с книгой в руке выскочил в кухню.

— Собирайся! — грубовато сказал Красношеин. — Лес покажу.

Елена Васильевна всегда терялась, когда в доме появлялся гость, она терялась даже тогда, когда знакомый водовоз, толкнув дверь, объявлял: «Вода приехала!» Она и сейчас, с веником в руке, растерянно стояла перед молодым лесником. И хотя в доме уже было прибрано, и кухня была в порядке, и чистые кастрюли и вымытые тарелки блестели на плите, Елена Васильевна всё равно быстро и обеспокоенно всё оглядела, извинилась:

— Вы уж не обращайте внимания, никак не успеваю! Как за уборку, так гость!

Лесник деликатно кашлянул, понимающе промолчал.

— Поели бы на дорожку! — предложила Елена Васильевна, когда Алёшка выбежал в кухню уже в сапогах и с ружьём.

— Благодарствуем! — с достоинством отказался лесник, — мы что-ничто и в лесу сообразим. У нас в лесу, как в дому, — не пусто. Верно я говорю? — он подмигнул Алёшке.

Действительно, в лесу Красношеин был как дома: рассказывал, показывал, будто товары перед Алёшкой раскидывал.

— Здесь рябцов много, — говорил он, кивая на поблёскивающий бочагами внизу, в еловом урочище, ручей. — А вон там, на бугре, в осиннике, зайцы прижились… Под этими вот липками груздей наломаешь. Под стаканчик его, солёненького, — пирогов не надо! В листопад отца сюда приведёшь. Скажешь, место я показал… Батька-то балуется? — Красношеин пальцем щёлкнул себя по шее.

— Нет, не пьёт.

— Больной, что ли?

— Да нет… Глупость, говорит, всё это. Преступная трата здоровья, времени.

— Н-да… Заучил! — Лесник хитровато смотрел на Алёшку, в непонятной радости потирал свою крепкую шею. — Соломоны!.. А что, Алексей, говорят, батька твой в Москве большим человеком был?

— Что-то не замечал! — Алёшка улыбался, его забавляла тяжеловатая хитрость лесника.

— А сюда по своей воле прибыли?

— Разумеется!

— Убей — не пойму, что за интерес у твоего батьки до наших горушек!

— Здесь же Волга! Места для отца родные. Дед тут похоронен.

— Вот оно что! — удивился лесник, на это раз, кажется, искренне. — А матушка у вас, скажу я тебе, человек! Не обращайте, говорит, внимания на беспорядок. Это мне-то?! Видна столица!..

На старой вырубке лесник остановился.

— Во, здесь — черныши, — сказал он. — Стадион их тут. Играются. Вишь, гладь какая? Ни пня, ни валежины. И зелень будто стрижена… Та вон берёза и эти вот ёлки — трибуны… С них тетёрки наблюдают, как петухи друг друга щиплют! Заводят петухов, как бабы нашего брата!

Он неожиданно хохотнул, Алёшка стыдливо отвёл глаза.

— Сами-то вы охотитесь? — спросил Алёшка.

Лесник не успел ответить. В бору тягуче треснуло. Перекрывая ветровой шум, где-то глухо пало дерево.

— Я службу несу! — строго сказал Красношеин. Он медленно стащил с плеча ружьё и замер, выслушивая необычный звук. Его лицо ещё больше заострилось у подбородка, глаза щурились, большое ухо от напряжения шевелилось. — Это не повал. Это порубщик! — с какой-то зловещей радостью проговорил он. — Пошли.

Два мужика топорами споро отюкивали сучья у распластанной сосны. Рядом обмахиваясь хвостом, стояла лошадь, впряжённая в передок. Задок был уже отведён и подтащен к сосне. Мужики торопились.