— Лё-ёшка-а! Не дури-и! — пропела она и, тихо смеясь, отошла, поправила волосы. — Приходи-ка лучше в гости. Придёшь?..

… Сосны пылали от закатного солнца, рыжий свет ослеплял Алёшку. Он сидел за столом, водил пером по бумаге, без мысли, без цели, не в силах заслонится от жаркого огня, — жар был внутри, он перекалял Алёшкино сердце. Читать учебник он не мог, но какой-то выход он должен найти! Лихорадочно перелистнув тетрадь со столбиками алгебраических примеров, Алёшка, торопясь, не справляясь с нахлынувшими чувствами, ёрзая на скрипучем стуле, вороша и спутывая на себе волосы, начал писать на последней странице исповедь про своё рыжее солнце.

Исповедь обнаружила Елена Васильевна. Алёшка почувствовал это вечером, за чаем. Мать была неспокойна, отец дважды с любопытством смотрел на него поверх газеты, назревал разговор. После третьей «баночки» чая отец сложил газету, бросил на край буфета. Некоторое время осматривал на своих руках ногти — он всегда так делал, когда затруднялся начать разговор, — и вдруг спросил:

— Сказку хочешь послушать? — он надел очки. — Ты, Ли, меня извини, — обратился он к Елене Васильевне, — но я скажу, что думаю… Словом, так. Где-то на земле, предположим, через нашу речку Чернушку, перекинут мост. Через этот мост ходит женщина, и встречаются с этой женщиной люди. Однажды женщину встретил старик. Глядит на красавицу, за спину держится, кряхтит: «Помогла бы, милая, через мосток перебраться!» Ну, женщина добрая, перевела старика. На другой день встретил женщину юнец, лет этак пятнадцати. Женщина ему улыбнулась. И юнец, конечно, вообразил, что перед ним — богиня!.. Пока юнец складывал оду, которой подобает говорить с небесами, его богиня того… ушла. Ничего поделаешь, и богини бывают нетерпеливы!.. Наконец ту красивую женщину встретил мужчина.

Елена Васильевна опустила глаза, нервными движениями пальцев разглаживала клеёнку.

— Ваня, сказала она, — я прошу тебя…

— Подожди, дай досказать!.. Встретил женщину настоящий Мужчина. Женщина шла ему навстречу, как богиня. Но мужчина знал, что если богиня идёт по земле, то она…

Елена Васильевна разволновалась.

— Чему ты учишь сына! — она сказала это с упрёком, в её глазах блеснули слёзы.

— Я не учу, я только констатирую возрастные факты, — сказал Иван Петрович. — У каждого возраста свои радости. Не признавать это — значит не признавать жизнь. Явись сейчас Мефистофель и скажи: «Директор Иван, на берегу вас ждёт Елена Прекрасная…» — думаешь, пойду? Не пойду, пропади она пропадом! А Алёшка понесётся. Ему сейчас кажется, что и смысл-то жизни в любви! И его не переубедишь. Надо, матушка, трезво смотреть на некоторые вещи. Мы слишком усложняем жизнь, во вред себе. Кстати говоря, и Алёшке.

Алёшка боялся взглянуть на отца. Он боялся, что, если отец увидит собачий восторг в его глазах, он одумается, осмотрит свои ногти и скажет: «Впрочем…»

В этот вечер все молча разошлись по комнатам. Утром, после завтрака, когда Иван Петрович ушёл, Елена Васильевна задержала Алёшку за столом.

— Алёшенька, — сказала она. — Ты не должен следовать тому, о чём говорил вчера папа. Характер у него, сам знаешь, не очень-то уравновешенный. Всё у него зависит от настроения. Сам думает по-другому, главное, живёт по-другому, и вдруг наговорит себе и всем назло! Знаю, — слава богу, изучила его, — сегодня он жалеет о том, что сказал вчера. Алёшенька! — Елена Васильевна старалась говорить так, чтобы её голос звучал мягко и убедительно. — Я очень хочу, чтобы ты понял самое главное: всему своё время. Подожди, не торопись, всё придёт само собой. Тогда и радость у тебя будет другая, настоящая, сильная. Сейчас, как это тебе сказать, ну, ты ещё не готов к такой жизни! Главное, духовно ты не созрел, не окреп. Из-за минутной радости, даже не радости, а сумасшествия, ты можешь огрубеть на всю жизнь. На всю жизнь, Алёшенька! Ты ещё не знаешь, как важно первое чувство!.. И ещё: прошу тебя, Алёша, не упрощай свою жизнь. Человеческие отношения сложны, горе, если когда-нибудь ты сведёшь их только к таким вещам, как еда, постель. Сейчас ты можешь и не понять, но ты запомни: чем сложнее, труднее, чище отношения между мужчиной и женщиной, тем выше в человеке человек. Я не хочу верить, что ты можешь быть грубым, что на тебя может налипнуть житейская грязь… — Елена Васильевна страдала, Алёшка слушал, томился её разговором и думал, что мама никак не хочет его понять!..

Робея, он поднялся на крыльцо, постучал в незапертую дверь. Большой дом лесника не отозвался на стук. Из будки, звякнув цепью, вылез пёс, не поднимая морды, посмотрел скучными глазами.

Алёшка постоял, сошёл с крыльца. Идущая мимо женщина, любопытствуя, приостановилась.

— Нету лесника, нету, — быстрым говорком сказала она. — Иди, милый, в ту вон избу, к Гужавиным.

Алёшка открыл калитку, вошёл в незнакомый двор, от плетня пугнув заквохтавших кур.

Должно быть, его увидели в окно, потому что в сенях тотчас хлопнула дверь и на открытое крыльцо выпрыгнула босоногая девчонка. Как пугнутый козлёнок, выпрыгнула и замерла на высоком крыльце так, что серенькое с короткими рукавчиками платье подолом захлестнуло коленки. От яркого солнца девчонка зажмурилась, на её разгорячённом лице, будто яблоки, блестели круглые щёки. Зажмурясь, она стояла миг и распахнула огромные глазищи.

Алёшка узнал девчонку. Это она, круглощёкая, тогда была у калитки, разглядывала и смущала его своим любопытством. Здесь остановились их подводы. Он запомнил её, глазастую. Запомнил, как весело она прыснула в ладонь, когда он снял, потом снова надел очки. А когда подводы тронулись, вдогонку ему показала язык.

— А где твои очки? — лукаво спросила девчонка. Она сошла с крыльца и встала перед Алёшкой бочком. От её растрёпанной по лбу чёлки пахло дымом, на загорелых руках сохла мыльная пена. Девчонка разглядывала Алёшку радостными, блестящими глазами. — Опять спрятал в карман?..

Алёшка засмеялся.

— А ты помнишь?!

— Я всё помню, — важно сказала девчонка, ладошками провела по своим бокам сверху вниз, гордо выпрямилась. — И всё знаю. Тебя зовут Алёшка, верно? А я — Зойка. Ты пришёл к леснику, к Красной Шее, верно?..

— Верно!

— Вот, видишь, говорила тебе, что всё знаю? Только его дома нет. У него, у бедного, дела…

Сказав: «у него, у бедного, дела…», Зойка сощурила свои глазищи и так выразительно покривила нижнюю губу, яркую и оттопыренную, будто кончик языка, что Алёшка понял: Зойка лесника не любит.

— А Витька у Петраковых. Тебе надо Витьку? — спросила Зойка и, тут же вскинув голову, настороженно вгляделась в Алёшкины глаза. — Постой, а зачем тебе Красная Шея?..

Алёшка как будто только сейчас вспомнил, зачем ему нужен лесник, смутился.

— Так зачем тебе лесник?! — пролепетала Зойка, бледнея. Проклюнувшимся девичьим чувством она угадала, что к леснику он шёл не за добром. — Он тебя куда-нибудь звал? — Зойка потерянно смотрела на Алёшку, вдруг рукой зажала рот, как будто не дала вырваться горьким и злым словам.

Алёшка хотел усмехнуться, сделать небрежное лицо, как это делала перед ним Фенька, но понял, что не может ни усмехнуться, ни уйти. Он почувствовал, что эта с надеждой выбежавшая ему навстречу, как будто настежь распахнутая девчонка с крендельком косичек на шее по какому-то высшему праву чистоты и открытости может так говорить с ним.

А Зойка, поникнув, ногой царапала землю. Вот сейчас уйдёт, — думала она. — И всё, всё. Уйдёт и не узнает, так и не узнает, как она считала дни вот до самого этого часа! Всего-то два разочка она видела Алёшку, а думала о нём не переставая. И насмешки терпела, а всё равно выспрашивала каждого, кто хоть самую малость знал о нём. И противного лесника выспрашивала!..

Зойка заметила, как нерешительно топчется перед ней Алёшка, и надежда пробилась в её отчаянные мысли. Она вскинула сверкнувшие глаза и как только могла быстро заговорила:

— Ты не ходи с Красной Шеей. Не ходи!.. Я тебе сама лес покажу. Я всё там знаю, всё, даже то, что Красной Шее в жисть не узнать!