У Алёшки сжалось сердце.
— Фень, ты что?
Фенька откинула голову, прижалась затылком к печи.
— Слушай, Лёшка… Слушай. Я — девка грешная. Мне ништо тебя приласкать… Только не надо тебе этого!.. Ты же не любишь, тебе всё одно: я, другая ли… Тебе, по первому-то разу, полюбить надо. Себе равную, Лёшка, полюбить! Чтоб всю сладкую сладость от неё понять. А не так вот, ни за што, её, первую-то, прогулять. Я-то знаю! Костька мой в Волге потонул, года с ним не жили. Был бы жив, я б всех этих мужиков… Я — что, я — вот она! Хочешь, поди, приласкаю. Поди, коли хочешь!.. Только обкраду я тебя. И то, что обкраду, в жизнь не возвернёшь! Присохнешь ко мне, что я с тобой, младенчиком, делать буду? Да и ты, вон какой ладненький, сердце мне переворотишь!..
Фенька головой жалась к печи, и волосы её, сдвинутые наперёд и перехваченные голубой лентой, на белом зеркале печи были как рыжая корона.
— Ступай, Лёшка!.. Боюсь к тебе подходить. И ты ко мне не ходи… Иди, горюшко моё сладкое. Уходи, ладненький мой!..
Алёшка поднялся, шагнул к Феньке. Фенька лицом стала белой, как печь. Губы её приоткрылись.
— Уходи! — приказала Фенька.
Алёшка стоял, склонив голову. И вдруг бросился за порог.
Дверь хлопнула. Дом дрогнул, как от выстрела.
Когда Алёшкины шаги затихли, Фенька подняла руки, медленно провела ими по лицу, шее, сползла вдоль печи на пол, уткнулась в колени и заревела на всю избу.
Папа как-то сказал: настоящего нет без прошлого. Я думал над его словами. Наверное, и в моей жизни было что-то, что сделало меня таким, какой я есть!..
Когда мы жили в Ленинграде и заканчивался девятый год моей жизни, бабушка, мамина мама, сказала: «Завтра твой день. Родился ты как раз на серёдке, между зимой и летом. Солнышко в этот день зиму одолевает, пылу набирает, землю к теплу поворачивает. Хороший день! Ночью к тебе спустится ангел, навеет сон. Смотри хорошенько, что снится! Сон будет вещий…»
Бабушка меня перекрестила и сунула мне в рот конфету.
Все ушли в большую комнату играть в карты. Я лежал в кровати, один, и думал: что мне приснится?
И мне приснилось.
Будто скачу я по Ленинграду на белом коне. Конь, как у Ворошилова, — на тонких ногах, грива и хвост развеваются. И заворачиваю я в переулок, где мы живём. А в переулке ребята гоняют мяч, и девочки стоят на тротуаре, на ребят смотрят. Среди них Наденька, сестра зануды и задиры Пряшки. Конь по булыжнику подковами — «цок, цок…». Подъезжаю я, с коня легко, как в цирке, спрыгиваю и прямо к Наденьке. «Я за тобой, — говорю ей с поклоном. — Я хочу увезти тебя в свой штаб…» Наденька голову вскинула, смотрит на меня удивлённо. «В какой штаб?» — спрашивает. Я нахмурился, вспомнил, что об этом говорить нельзя. Меня назначили Начальником Земли, чтобы я следил за справедливостью и никому не давал никого обижать, но об этом никто не должен знать. Люди должны поступать справедливо не потому, что кто-то за ними наблюдает. Я молчу, а Наденька смотрит на меня и ждёт. Тут подскакивает её брат, задира Пряшка, и замахивается на меня. А смотрю на Пряшку и усмехаюсь. Ни один мускул не дрогнул на моём лице. «Пряшка ты, Пряшка, думаю, не знаешь ты, что я кровью дракона обмыт, и меня ни нож, ни пуля не берёт! И учёные так сделали, что тот, кто по-злому дотронется до меня, того током отшвырнёт на пятнадцать шагов». Не знает того Пряшка, сжимает кулаки и толкает меня. В тот же миг его отшвыривает на пятнадцать шагов, он валится на каменную тумбу и ноги задирает вверх. А у меня даже веки на глазах не дрогнули. «Решай, Наденька, говорю. Работы у меня много, мне надо спешить». А Наденька, хоть и смотрит на меня восхищённо, говорит: «Не могу я с тобой ехать, пока не знаю, что у тебя за работа и где твой штаб…»
— «Не могу, — говорю я, — открыть тебе тайну. Ты должна верить мне. Нет в тебе веры, прощай!» Вскочил я на коня, и конь будто не конь, как самолёт, полетел по улице. Красные трамваи отставали от меня и машины тоже. Я спешил, потому что за справедливостью следить — очень трудное дело!..
Когда утром я рассказал бабушке сон, она ахнула: «Ангел вразумил тебя! На всю жизнь быть тебе добрым, как сам бог!»
Папа, узнав про сон, посмотрел на меня сквозь очки и ничего не сказал.
Мама обняла меня и шепнула: «Ты будешь хорошим человеком, Алёша!»
… Бабушка напекла куличей и сделала пасху. Вечером собрались гости. Олька, моя двоюродная сестра, вместе со взрослыми села за карты. Мне папа запретил играть в карты, и я сидел в другой комнате, рассматривал «Ниву», старинный журнал. Потом мне надоело, и я стал ходить по коридору. Сказал себе: «Там, в комнате, штаб, важное совещание, я — часовой, охраняю штаб». Взял табуретку, подставил её под вешалку, встал на неё и замаскировался в висевших пальто и макинтошах. В коридор вышла Олькина мама, тётя Муся. Напевая, постукивая каблуками, она прошла в кухню. Потом вышел гость: волосы напомажены, пиджак расстёгнут, по жилетке блестящая цепочка от часов. Покачивая головой и сам покачиваясь, он тоже прошёл в кухню. Я был доволен, что меня не видно. В кухне началась возня и шёпот. И гость, и тётя Муся оба шептали: «Умоляю… Умоляю…» Мне было интересно, я высунул голову и полетел с табуретки. Гость и тётя Муся отбежали друг от друга, тётя бросилась ко мне. «Какой ужас!» — крикнула она. Подняла меня и быстро ушла в комнату. Гость закурил, через нос выпустил дым, швырнул папиросу в раковину и тоже ушёл в комнату.
Охрана штаба не удалась.
Читать не хотелось, я пошёл в комнату, где были гости, и сел у окна. Все были в большом азарте, на меня не обращали внимания. Только гость с напомаженными волосами посматривал на меня, как на злого мальчика. Мне стало не по себе. Я не мог жить, когда кто-нибудь на меня сердится. Я всегда шёл и объяснялся: лучше сразу всё выяснить! Я долго сидел у окна и набирался мужества. Наконец встал и подошёл к дяде с блестящими волосами. «Пожалуйста, не сердитесь на меня, — сказал я. Мне трудно было говорить, я знал, что я стою красный, но глаз не опускал. — Если я что-нибудь не так сделал, вы лучше скажите. А сердиться не надо…»
«Боже, какой ужас!» — опять крикнула Олькина мать. Гость побледнел, руки у него засуетились, он нервно посмеивался и всех уверял, что «к мальчику у него претензий нет». «Ты мальчик очень хороший!» — сказал он и даже погладил меня по голове. А мне казалось: если бы не папа, не мама, не люди, он оторвал бы мне голову…
Выяснять отношения трудно, даже со взрослыми!
Мама потом долго объясняла мне, что я сделал неприлично.
А папа буркнул: «Молодец, Алёшка…»
… Пряшка, невыносимый Пряшка, брат Наденьки, зажал между колен маленького Лёньку и краской размалевал ему лоб и щёки. Лёнька вырывался, плакал, а Пряшка кричал: «Терпи, человек, индейцем будешь!..»
Я не мог видеть несправедливость. Я выбил краску из Пряшкиных рук. Пряшка медленно поднялся. Я видел его прищуренные глаза и дрожащие от ярости губы. «Стыкнемся?.. А?!» — сказал он.
Много раз у нас с Пряшкой дело доходило до этого страшного слова, и всякий раз я отступал. Я не очень уж боялся драки. Правда, костлявый и длиннорукий Пряшка бил многих мальчишек. Просто я думал, что лучше всё решать по-доброму. Потом я помнил, что у Пряшки есть сестра Наденька. Пряшка знал, что я всегда уступаю, он двинул меня острым плечом и повторил: «Стыкнемся?..»
Сам не знаю, как это со мной случилось, но я тихо ответил: «Пошли».
Дрались мы на заднем дворе в окружении всех мальчишек дома. Нас поставили друг против друга. Я выставил перед собой левый, крепко сжатый кулак и подумал, что всё сейчас зависит от моего кулака. Справедливости не будет, если мой кулак окажется слабее.
Как я дрался, не помню. Я только знал, что должен победить. Ребята остановили бой, когда у Пряшки под глазом расплылось пятно, и кровь потекла из разбитого носа.
Вечером с примочкой на скуле я сидел дома и страдал. Я жалел Пряшку и боялся, что Наденька не поймёт, почему я дрался. Утром побежал мириться, но Наденька не пустила меня на порог. Она сердито крикнула: «Хулиган!» — и вытолкнула меня за дверь.