Австро-венгерский Генеральный штаб об операции против России более и не мечтал и потому предполагал провести решительное охватывающее наступление из Тироля в тыл Итальянского фронта на Изонцо. Турки готовились добивать англичан в Месопотамии и на Суэце. Но ни те ни другие не могли рассчитывать на успех без привлечения германских войск и вооружений. Так, только австрийцам требовалось не менее 9 германских дивизий, в которых на сей раз им было отказано. Не говоря уж о том, что все свои планы они согласовывали с главным координатором войск Тройственного союза фельдмаршалом Фалькенгайном.

У Антанты нашелся свой Фалькенгайн — генерал Жоффр, получивший к началу 1916 года Верховное командование всеми французскими армиями. В своей Ставке в Шантильи 6,7 и 8 декабря 1915 года он проводит вторую конференцию главнокомандующих и представителей союзных армий, на шторой предлагает свой план единых стратегических действий кампании 1916 года. Суть его сводилась к четырем положениям. Решение войны может быть достигнуто только на главных театрах военных действий — русском, англо-французском и итальянском. Остальные театры остаются периферийными. Решение следует искать в обязательно согласованных наступлениях на главных фронтах, дабы не позволить противнику перебрасывать свои резервы с одного фронта на другой. На каждом из главных фронтов до перехода в общее наступление необходимо вести ограниченные операции по истощению живой силы противника. И, наконец, каждая из союзных держав должна быть готова остановить собственными силами возможное наступление противника и оказать поддержку в пределах возможного атакованной державе. Участники конференции согласились с предложениями Жоффра, и это действительно стало новым шагом в новой согласованной, единой стратегии ведения войны.

К сожалению, конференция так и не определила конкретные задачи каждому члену коалиции, сроки и место будущего наступления. Они определились только в меморандуме от 15 февраля 1916 года, составленном опять же французским Генеральным штабом, и должны были быть утверждены на совещании 12 марта все в том же Шантильи. Русская Ставка предложила нанести совместный главный удар на Балканах. Предлагалось направить не менее 10 англо-французских корпусов от Салоник на Дунай и далее к Будапешту, куда с русского фронта должны были подойти и русские армии. План этот западные союзники отвергли, и, может быть, это было правильное решение. Перебросить такую массу войск с главных операционных направлений во Франции на периферию союзники просто не имели права, а русские не имели возможности. Румыния все еще оставалась нейтральной страной и совсем не собиралась пропускать через свою территорию русские войска. Решено было наступать одновременно во Франции на реке Сомма и в России на Западном фронте не позднее 1 июля. Антанта, оттягивая решительное наступление, сама отдавала инициативу противнику. И, как полагается, планы, замыслы, надежды нарушила и перетасовала сама жизнь.

Окровавленная дорога во имя Родины, о которой пишет Брусилов даже в самых дорогих воспоминаниях, — это бросок его Юго-западной армии по просторам Волыни, Галиции, Буковины, Полесья, наступление на всем протяжении фронта в 550 км от Пинских болот до румынской границы, названное вскоре Брусиловским прорывом. Вообще 1916 год — кульминация Первой мировой войны: противоборствующие стороны мобилизовали практически все свои людские и материальные ресурсы. Армии понесли колоссальные потери. Между тем ни одна из сторон не добилась сколько-нибудь серьезных успехов, которые хотя бы в какой-то степени открывали перспективы успешного (в свою пользу) окончания войны. С точки зрения оперативного искусства начало 1916 года напоминало исходное положение враждующих армий перед началом войны. В военной истории сложившееся положение принято называть позиционным тупиком. Но политически ситуация парадоксально менялась: армии, особенно армия Брусилова, накапливали резервы и огневую мощь, а Россия как государство — слабело. Его разъедали коррупция, распутинщина (влияние привходящих сил на всё — от жизни двора до чехарды министров), ширящиеся революционные настроения и выступления.

Спустя четверть века советский писатель Сергей Сергеев-Ценский в тяжкое время Великой Отечественной в эвакуации в Куйбышеве, в апреле — мае 1942 года, написал первую книгу исторического романа «Брусиловский прорыв». Маститый писатель возвратил читателей в этот самый год 16-й. Разбивая наслоившиеся стереотипы о Первой мировой войне, Сергеев-Ценский хотел напомнить в тяжкую годину прежде всего о высоком боевом духе брусиловских войск: «Маршевики в вагонах, уходящих от станции к западу, заливались гармониками-“ливенками”, гремели песнями, — и никакого не чувствовалось в этом надрыва, напротив: заливались и гремели от чистого сердца и не спьяну, водкой ведь их никто не поил тут на станции». Нетрудно понять, как звучали подобные аккорды и весь «Брусиловский прорыв» Сергеева-Ценского в годы Великой Отечественной. Но были там, конечно, и другие страницы в широком полотне: «К наступлению Брусилова были самые скверные предзнаменования, прежде всего глубокий надлом духа высшего командования русской армии.

В конце марта 1916 года, как раз в тот день, когда, захлебываясь в грязи, русские солдаты гибли в болотах у озера Нарочь, генерал Алексеев дал волю обуревавшим его чувствам. Он не обладал могучим красноречием, начальник штаба Верховного Главнокомандующего, говорил среди нескольких подчиненных, кому он доверял.

— Да, настоящее не весело… — начал Алексеев.

— Лучше ли будущее? — спросили его…

— Я вот счастлив, что верю и глубоко верю в Бога, и именно в Бога, а не в какую-то слепую и безличную Судьбу. Вот вижу, знаю, что война кончится нашим поражением, что мы не можем кончить ее чем-нибудь другим… Страна должна испытать всю горечь своего падения и подняться из него рукой Божьей Помощи, чтобы потом встать во всем блеске своего богатейшего народного нутра.

— Вы верите также в это богатейшее нутро?

— Я не мог бы жить ни одной минуты без такой веры. Только она и поддерживает меня в моей роли и моем положении. Я человек простой, знаю жизнь низов гораздо больше, чем генеральских верхов, к которым меня причисляют по положению. Я знаю, что низы ропщут…

— А вы не допускаете мысли о более благополучном выходе России из войны, особенно с помощью союзников, которым надо нас спасти для собственной пользы?

— Нет, союзникам вовсе не надо нас спасать, им надо только спасать себя и разрушить Германию. Вы думаете, я им верю хоть на грош? Кому можно верить? Италии, Франции, Англии? Скорее Америке, которой до нас нет никакого дела. Нет, батюшка, вытерпеть все до конца — вот наше предназначение, вот что нам предопределено…

Армия наша — наша фотография. Да это так и должно быть. С такой армией в ее целом можно только погибать. И вся задача командования свести эту гибель к возможно меньшему позору. Россия кончит прахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломать. Вот тогда мы узнаем ее, поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое ценное и дорогое признается вздором и тряпками…

Вы бессильны спасти будущее, никакими мерами этого не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда все начнет валиться. А валиться будет бурно, стихийно. Вы думаете, я не сижу ночами и не думаю?..»